Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Прекрасно.

— В котором часу соберемся ужинать?

— Часа через два.

— Тогда я еще успею сходить в курию, чтобы присутствовать при присяге консула. Хочу посмотреть, чем закончилась та история с переодеванием. Я предвижу очень серьезные осложнения. Ты может не знаешь, что горец из Арпино явился на собрание отцов отечества в костюме триумфатора. Надо было видеть негодование почтенных сенаторов попранием старых обычаев. Я боюсь, как бы эта грозовая туча не разразилась страшной бурей, которая может изменить всю нашу жизнь.

— Тщеславие этого человека и сумасбродное сопротивление патрициям погубят республику. Я в этом уверен. Жаль, что одному не свойственна скромность, а другим — справедливость, беспристрастие и осмотрительность.

— Беспристрастие и осмотрительность у наших олигархов! Ах, Вецио. Времена Фабриция, Фабия и Цинцинатов[45] давно миновали. Теперь господство развратников вроде Опимия, Назика, Бестия и им подобных. Они признают только одну грязную политику: брать и подкупать, подкупать и брать.

— И погибнуть от своей же порочности.

— Да, но за собой они повлекут к гибели свободу и отечество. Однако, прощай еще раз, пожалуй, цензор[46] сделает мне выговор, если я опоздаю.

Молодой Метелл был одним из немногих сыновей сенаторов, которым за личные достоинства и знатность рода разрешалось присутствовать на заседаниях Сената, и он чуть ли не бегом направился к зданию курии.

Расставшись с другом, Тито Вецио и Гутулл медленно двинулись по Триумфальной улице. Молодой человек был задумчив, Гутулл угрюм. Миновав несколько кварталов, Тито Вецио сказал другу:

— Здесь, Гутулл, нам надо расстаться. Поезжай домой и жди меня там. Через час, не больше, я вернусь. А ты от моего имени передай дворецкому, — чтобы к первому часу ночи приготовил ужин в гостиной Эпикура.

Но Гутулл и не думал уезжать. Он взял за руку своего юного друга и сказал:

— Мой друг, мой господин, позволь мне побыть вместе с тобой. Я бы охотнее оставил тебя одного в пустыне, где ни львы, ни гиены не представляют опасности для человека с неустрашимым сердцем и твердой рукой, но не здесь, где измена ставит тебе западни на каждом шагу с лукавством ползущей змеи. Не забывай, у тебя есть враги в этом городе, причем настолько сильные и могущественные, что смерть едва не подстерегла тебя даже в Африке, во многих днях пути отсюда.

Юноша дружески пожал нумидийцу руку.

— Мой дорогой Гутулл, — сказал он со сдержанной улыбкой, — следует признать, что враги мои даже слишком кровожадны, судя по твоим словам, если они с такой ненавистью преследуют человека, который не сделал им ничего плохого. Поверь мне, сколько я не ворошил свою память, я не мог вспомнить, чтобы нанес кому-нибудь смертельную обиду.

— О, друг мой, как же ты плохо знаешь людей. Адгербал никогда и ничем не обидел Югурту, однако последний жестоко преследовал Адгербала и убил его. Пойми, что существуют и другие причины, вкладывающие кинжал в руку убийцы, да я и сам…

— Молчи, ты был только орудием в руках тирана.

— О твоем убийстве договаривался с Югуртой тот подлый дезертир. Конечно, он кем-то подкуплен. И он здесь, в Риме, я его видел.

— Ты его видел? Так что же ты молчишь?.. Когда, где?

— Вчера вечером в таверне Геркулеса-победителя, куда я ходил по просьбе одного человека, который тоже очень многим обязан тебе. Именно он мне и сказал, что твои враги настроены решительнее, чем когда-либо, поскорее покончить с тобой.

— Что мне до того, пусть замышляют, мне сейчас не до них. Ведь там, куда я сейчас направляюсь, мне грозит не смерть, а кое-что гораздо худшее.

— Ты идешь в дом своего отца?

— Да.

— Тем более я не имею права оставлять тебя. Но не думай, я буду следовать за тобой в отдалении и стану где-нибудь в стороне от дома. Однако, если ты будешь слишком задерживаться, то, предупреждаю тебя, я войду в дом во что бы то ни стало.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, но повторяю, в доме отца мне бояться нечего… кроме того, что меня выгонят из него навсегда.

— И все же. Ты можешь отослать своих людей домой. Я буду рядом, что бы ни случилось. Тиран, чьими муками я упивался весь сегодняшний день, лишил меня самого дорогого, что было в моей жизни. Но судьба в утешение послала мне тебя и теперь ты заменяешь мне родину, семью, детей и все, что мне было дорого когда-то.

— Мой добрый Гутулл. Твои слова для меня, словно целебный бальзам. Пусть твоя великодушная дружба хоть немного уменьшит ту боль, которая разрывает мое сердце при мысли, что страшное проклятие навсегда лишило меня отцовской любви.

СТОРОЖЕВАЯ СОБАКА

Дом, или лучше сказать, дворец, отца Тито Вецио находился в одном из самых спокойных аристократических кварталов Рима. В этой части города было мало храмов, еще меньше таверен, ни одного рынка или казармы, почти не встречались дома плебеев. В нем располагалось множество домов патрициев с вестибулами,[47] портиками, украшенными мраморными колоннами, картинами, фонтанами и статуями. Среди вестибула дома Марка Вецио, как звали отца Тито, стояла конная статуя деда Тито — Луция в военном плаще, который он носил во время Второй Пунической войны, сражаясь вместе с Марцеллом и Сципионом[48] в рядах римских войск против полчищ Ганнибала. Луций Вецио происходил из знатного сабинского[49] рода, с давних времен поселившегося в окрестностях Капуи, где располагалась большая часть их имений. Во время второй Пунической войны он входил в отборный отряд из трехсот капуанских всадников, которые сражались в Сицилии на стороне римского войска, а когда их родной город открыл ворота перед Ганнибалом, поклялись на верность римским знаменам. В награду за эти и другие услуги, оказанные ими во время войны, они сохранили свободу и успели спасти своих сограждан от ужасной мести победителей карфагенян. Однако в наказание за предательство римский Сенат, пощадив жизни капуанцев, превратил в ничто все пожалованные им ранее свободы и привилегии. Теперь в городе не было ни самоуправления, ни собственного суда, ни права выбирать своих граждан даже на самую незначительную должность. Теперь управление взяло в свои руки римское правительство, назначая сюда своих чиновников. Единственным правом, оставшимся у капуанцев (хотя по сути это было и не право вовсе, а тяжелейшая обязанность), было право в случае войны поставлять в Рим людей, продовольствие и деньги. В довершении всех бед была срыта окружавшая город крепостная стена.

Однако все эти свирепые меры ни в коей мере не касались капуанцев, сражавшихся на стороне римского народа. Большинство из них вскоре получило римское гражданство и тут: Луций Вецио оказался одним из первых. Нельзя сказать, чтобы он был излишне корыстолюбив и все свои помыслы направлял лишь на увеличение собственного состояния, но благодаря гораздо более выгодному по сравнению с большинством соотечественников положению, в котором он оказался, его дела быстро пошли в гору и за короткое время Луций Вецио оказался одним из богатейших людей не только Капуи, но и Рима.

После его смерти сын Луция Марк, став владельцем поистине царских богатств, поддержал славу своего дома, увеличил блеск как своего старого отечества, так и Рима, чьим, можно сказать, приемным сыном он стал. Будучи трибуном, военным квестором,[50] эдилом,[51] претором в провинции и префектом[52] в Капуе, Марк Вецио пользовался всеми почестями, увеличив их женитьбой на благородной девушке из римской консульской семьи Минуциев. Разница в годах и злые толки не помешали Марку Вецио казаться счастливым. Терция Минуция хотя и была гордой и властолюбивой настолько, насколько может быть красивая, богатая и знатная римлянка, с другой стороны оказалась весьма набожной, так что вскоре ее благородный пожилой муж забросил все привычки распутной холостяцкой жизни, почувствовав радости жизни семейной. Плодом этого брака стал Тито Вецио и, кажется, грации почтили его при рождении своим благосклонным вниманием. Отец им гордился, а мать постоянно с нежностью заботилась, и Тито рос замечательно красивым мальчиком. Он был умен, добр, ловок, великодушен и вообще обладал всеми качествами, которыми славилась римская молодежь в лучшие годы республики. Словом сказать, уважение сограждан, почести, богатство, молодость, красота, спокойствие и согласие украшали теперь дом Марка Вецио и он казался любимым жилищем счастья. Но ничто на свете не может длиться бесконечно. За четыре года до описываемых нами событий супруга Марка Вецио, мать Тито умерла от одной из тех болезней, которые поражают внезапно, словно удар грома. Муж, ко всеобщему удивлению не проронил ни слезинки, даже не захотел присутствовать на ее похоронах. Он казался совершенно бесчувственным, лишившись горячо любимой им жены. Очень скоро он совершенно изменился, стал ворчливым, беспокойным, со старческими причудами и в конце концов превратился в свирепого тирана. Насколько это было возможно, он отдалил от дома своего сына Тито, передав ему все приданое матери. С того времени отец и сын больше не виделись. Старик отправился путешествовать; быть может для того, чтобы непривычная обстановка помогла ему поскорее забыть о своем горе, а может быть и по каким-то другим причинам — неизвестно. Его сын Тито — за два года спустил почти весь капитал матери и отправился с консулом Марием в Африку, откуда он приехал хотя и прославленным героем, но с совершенно опустевшими карманами.