Алексей Десняк - Десну перешли батальоны
— Слышали? — прервал чтение Писарчук.
Никто ничего не ответил. Дмитро незаметно протиснулся к столу, стал за спиной Федора Трофимовича, смотрел в «уездную бумагу». Варивода продолжал читать:
«Так поступают враги народной свободы и народной власти. Сосницкий уездный комитет и уездный комиссар оповещают всех граждан, что если подобные дела будут и дальше, то с такими людьми расправа будет по закону. У нас есть достаточно вооруженной силы, чтобы прекратить такие бесчинства, а виновных будем арестовывать и сажать в тюрьмы…»
В зале было тихо. Казалось, Варивода читает для себя одного. Никто ни одним звуком не реагировал на «уездную бумагу». И вдруг в напряженную тишину ворвался властный голос Надводнюка:
— Это ложь, граждане! — Он высоко поднял руку. — Ложь!
Зал сразу ожил. Все, как один, подняли головы, придвинулись ближе к столу. Кулаки тесным кольцом окружили Федора Тимофеевича и поглядывали на Надводнюка, удивляясь, когда он успел пробраться к столу. У окна, скрестив на груди руки, посмеивался Петр Варфоломеевич. Рыхлов что-то скороговоркой шептал на ухо Соболевскому, тот покашливал. Глафира Платоновна испуганно озиралась.
— Эту бумагу они сами написали. Из уезда такой бумаги не было! — крикнул Надводнюк. Вокруг него сразу же, еще даже не разобравшись в чем дело, собрались фронтовики.
— Ты чего языком треплешь? — гневно скосив глаза, заорал Писарчук.
— Давай сюда бумагу! Мы посмотрим!..
— Читай, кто грамотный!..
— Вот какие «собственники». Запугивают!
— Читай, читай! — требовал зал.
Крестьяне напирали на стол. Лица у них были мрачные и взволнованные. Варивода растерялся, поднял руку с листком. Писарчук выхватил его из рук писаря и вскочил на табурет.
— Граждане! Граждане! Вот бумага, смотрите! — он быстро вертел ее во все стороны. — Уездная!
— Ложь! — закричал еще громче Надводнюк. — Бумага не по форме, нет штампа и печати. Я хорошо видел. Писарь Варивода ее писал. Сами надиктовали…
— Дай сюда! — требовал Ананий.
— Мы все видим.
— К черту такую власть!..
— Довольно нашу кровь пить!
— Бумагу давай сюда!
— Тихо!
— Чего тихо?.. Бумагу проверим!..
Кричали зло, требовали бумагу. Кулаки под напором толпы отступили в угол. Писарчук запрятал бумагу за пазуху.
— Прячешь?
— Значит, врешь!
— Боишься показать — значит, сами написали!
— Запугать хотел?
— У самого закрома трещат…
— Шкуру свою спасаешь?
— Боже мой, боже! Папа, Владимир, что ж это такое? — заплакала Глафира Платоновна.
На табуретку вскочил Надводнюк.
— Граждане, видите, чем вас запугивают? Бумаги пишут сами. Разве такие людишки постоят за все общество? Вот в соседних селах такую власть переизбрали. Кулаки против народа. Такая власть нам не нужна!
— Переизбрать комитет! — выкрикнул Бояр.
— Правильно! Переизбрать!..
— Переизбрать!
— А о тюрьме забыли? — орал, побелев, Писарчук.
— Не пугай, не то…
— Сам когда-нибудь сядешь!
— Помнишь девятый сноп!
— Переизбрать!..
Сквозь толпу протиснулся Владимир Викторович.
— Прошу слова!
— Говорите!
— Нечего! Не надо-о… Офицер…
— Зять пана… Не надо!
— Одна рука…
— Сам пан!..
Рыхлов покраснел. Топнул.
— Слова прошу!
— Пусть говорит. Пусть говорит…
— Не надо-о!..
Владимир Викторович поднял руку и закричал:
— Граждане! Чья теперь у нас власть?.. Народная! Кто ее избирал?.. Мы избирали! Ее и надо слушать. А вы слушаете этих дезертиров, которые удрали с фронта, кинули на произвол родину, немцам Россию продали…
— Именно продали! — обрадованно подтвердили оттертые в угол кулаки.
— Опозорили Россию, жизнь разрушают. Голод приходит. Кто виноват? Они — эти дезертиры, которых ждет полевой суд.
— Владимир Викторович, зачем вы людей запугиваете?
Рыхлов осекся. Все обернулись к окну. Красный, взволнованный Бровченко выпрямился, рука на перевязи дрожала.
— Вы же сами удрали с фронта!
— А-а-а!.. — зашумел зал.
— Рыхлов пугает нас!
— Долой!
— Долой!.. Не давать слова!
— Не да-ва-ать!
Кровью налились глаза Рыхлова.
— Вы не офицер, а-а… дурак!
— Это вы — дурак! — крикнула Муся.
— Слезай с табурета!
Рыхлов было рванулся к окну, но ему преградили дорогу. Он повернулся и побежал к дверям.
— Хамы! — бросил он в дверях.
— A-а… Хамы?
— Тащи его сюда!
В дверях образовалась пробка. Владимир Викторович успел удрать. Склонившись на плечо отца, плакала Глафира Платоновна. Воспользовавшись суматохой, Писарчук что-то быстро зашептал Вариводе. Тот закивал.
— Прошу слова, — обратился к толпе Прохор.
— Говори!
— Не надо!
— Он фронтовик, пусть…
— Говори!
Варивода стоял на табурете.
— Граждане, я был на фронте. Всем надоело воевать, это правда. Вот и я пришел домой… Я о беспорядках скажу. О земле все думают, я это знаю. О вас тоже люди думают. Не надо делать беспорядков, всякую анархию! Нужно о порядке помнить…
— Чего ты хочешь, Прохор? — оборвал его Надводнюк.
— Я говорю, не надо беспорядков… Все знают, что будет Учредительное собрание. Пошлем туда своих делегатов. Они и решат, как быть с помещичьей землей. Учредительное собрание никого не обидит… Всем будет хорошо. А теперь жить надо тихо, в согласии и в мире, как бог велит… Придет время, и всем будет хорошо… Я кончил.
— А комитет переизбрать! — раздался из толпы голос Клесуна.
— Варивода с Писарчуком — два сапога пара…
— Надводнюка в комитет!
— Надводнюка-а!
— Бояра!..
— Малышенко!..
— Логвина Пескового!..
— Писарчука! Писарчука!..
— Маргелу!..
— Клесуна Павла!
— Тяжкого!..
— Вариводу!..
— Орищенко!..
— Якова Кутного!..
Надводнюк стал вести собрание. К нему протискивались и называли своих кандидатов. Бояр записывал. Когда в списке оказалось десятка три фамилий, запись была прекращена.
— Голосуем. Бояр, проголосуй за меня.
Григорий вскочил на табурет.
— Кто за Надводнюка, Дмитра Тихоновича, поднимите руки… Выше там в углу!.. — Он довольно долго считал. — Сто пятьдесят четыре.
Записали. На табурете опять стоял Надводнюк.
— Продолжаем голосование. Кто за Бояра, Григория Кирилловича? — и стал подсчитывать голоса. — Сто двадцать один!.. Кто за Малышенко, Гордия Петровича? Девяносто шесть! — и записал. — Кто за Пескового, Логвина Сидоровича?
Логвин, уже пожилой крестьянин, в короткой свитке и в лаптях, стоял в кругу лозовчан. Он пожимал плечами и вслух говорил: «Я что ж?.. Я что ж?.. Как люди…»
За него подали около ста голосов. За Писарчука и Маргелу голосовали одни кулаки.
Надводнюк подсчитал и объявил результаты выборов. В новый комитет были избраны — Надводнюк, Бояр, Малышенко, Клесун и Песковой. Сход избрал председателем комитета Надводнюка и писарем — Григория Бояра. Кулаки сразу же ушли, а крестьяне еще долго не расходились. К столу подошел Бровченко.
— Фронтовики победили! — улыбнулся он.
Надводнюк настороженно посмотрел на него, вспомнил неожиданную стычку между Бровченко и Рыхловым и тоже улыбнулся.
— Да, победили… — сказал Надводнюк и подумал: «Куда ты гнешь, офицер?»
Бровченко и Муся направились к выходу. Муся была увлечена борьбой на сходе.
— Ну и интересно было! Не так, как у нас в гимназии.
— Не так?..
— А Владимир Викторович бежал! Испугался!
— Ты еще дитя, Муся, — серьезно произнес Петр Варфоломеевич и задумался.
* * *Рыхлов, бледный и растерянный, метался по комнатам и ломал руки.
— Боже, боже!.. Что делается с Россией? Они сходят с ума… Мужики, хамы своими лаптями втаптывают в грязь честь и имя лучших людей страны! И этот мужицкий офицер стал их приспешником… Россия, куда ты идешь? Где тот, кто выведет тебя на прежнюю дорогу?.. Отзовись, и я первый пойду под твое благословение. Где ты? — выкрикивал Владимир Викторович, кидая в чемодан свои вещи. Его руки дрожали, дергались. Он мял костюмы, белье и беспорядочно втискивал все это в чемоданы и сундуки. — Поскорее отсюда, поскорее в город, где есть войска, какая-то защита!
Соболевский, вернувшись со схода, застал Рыхлова уже собравшимся в дорогу.
Куда вы? — как осиновый лист задрожал Платон Антонович.
— Владимир! — испуганно вскрикнула Глафира Платоновна.
— Немедленно собирайтесь! Немедленно! Уедем от этих бандитов! Разве вы не видите, что здесь делается? P-революция… убьют…
Этого панического утверждения было достаточно. Все бросились к комодам и гардеробам, начали набивать чемоданы, связывать узлы. На пол летели книги в кожаных переплетах с золотым тиснением, летели подушки, падали на пол флаконы духов, вазы, сервизы, в суете опрокидывали мебель, рассыпали бумаги. Соболевских подгонял страх за собственную жизнь, страх перед теми, кто еще вчера покорно гнул спину.
