Вашингтон Ирвинг - История Нью-Йорка

В результате этой милостивой буллы наши философы-благодетели принимаются за работу с истинным рвением. Они захватывают наши плодородные земли, выгоняют нас из наших законных владений, избавляют нас от наших жен, а когда мы оказываемся настолько неблагоразумными, что начинаем жаловаться, они обращают против нас наше же оружие и говорят: «Несчастные варвары! Неблагодарные твари! Разве не проехали мы тысячи миль, чтобы улучшить жизнь на вашей ни на что не годной планете? Разве не кормили мы вас лунным сиянием, разве мы не одурманивали вас веселящим газом, разве наша Луна не дает вам свет каждую ночь? А у вас хватает низости роптать, когда мы требуем жалкого вознаграждения за все эти благодеяния!» Обнаружив, однако, что мы не только упорствуем в полнейшем пренебрежении к их доводам и неверии в их философию, а даже заходим так далеко, что дерзко защищаем нашу собственность, они, разумеется, теряют терпение и прибегают к своим самым могущественным аргументам: охотятся на нас с гиппогрифами, пронзают нас концентрированными солнечными лучами, уничтожают с помощью лунных камней наши города. И после того, как они силой заставят нас принять истинную веру, они, конечно, милостиво разрешат нам поселиться в знойных пустынях Аравии или в ледяных просторах Лапландии, наслаждаться там благами цивилизации и прелестями лунной философии — подобно тому, как обращенным в христианство и вкусившим просвещения дикарям нашей страны любезно разрешают жить в негостеприимных северных лесах или в непроходимых дебрях Южной Америки.

Итак, я надеюсь, что мне удалось со всей очевидностью доказать, приведя разительные примеры, право первых колонистов на владение Америкой, и таким образом я могу считать, что полностью разделался с поставленным мною гигантским вопросом. Теперь, после того как я мужественно преодолел все препятствия и подавил всякое сопротивление, что остается мне делать, как не ввести тотчас же моих нетерпеливых и усталых от дальней дороги читателей в прославленный город, который мы столь долго, так сказать, осаждали?.. Но погодите; прежде, чем я сделаю следующий шаг, я должен остановиться, чтобы перевести дух и прийти в себя после изнурительных трудов, выпавших на мою долю, когда я готовился приступить к этому самому точному историческому исследованию. И в данном случае я только подражаю примеру знаменитого Ганса Вон-Дюндерботтома, который взял разбег в три мили, намереваясь перепрыгнуть через холм, но, запыхавшись к тому времени, когда достиг подножия, спокойно посидел несколько мгновений, чтобы отдышаться, а затем не спеша одолел его шагом.

КНИГА ВТОРАЯ

Рассказывающая о первом поселении в провинции новые Нидерланды

ГЛАВА I

О том, как капитан Хендрик Гудзон, путешествуя в поисках Северо-Западного прохода, открыл знаменитую Нью-Йоркскую бухту, а также большую реку Мохеган, и о том, как он был великолепно награжден щедрыми Высокомощными Господами в навеки памятный год от рождения Христова 1609, марта 25-го дня ст. ст.), в прекрасное субботнее утро, когда веселый Феб, только что умывший свое лицо нежной росой и весенними ливнями, выглядывал из светлых окон востока с еще более, чем обычно, сияющим видом, «этот достойный и безвозвратно исчезнувший исследователь, капитан Генри Гудзон[139] пустился в путь из Голландии на прочном корабле Огилви[140] называет его фрегатом, называвшемся «Полумесяц», имея от голландской «Ост-индской компании» предписание отыскать Северо-Западный проход в Китай.

Об этом знаменитом путешествии сохранился до нашего времени рассказ, написанный с краткостью настоящего судового журнала Робертом Джуэтом[141] из Лайм-Хауза, судовым штурманом, который был избран историком этого путешествия, отчасти ввиду его незаурядных литературных талантов, но главным образом, как мне сообщили из верных источников, потому, что он был земляком и школьным товарищем великого Гудзона, вместе с которым часто убегал с занятий и пускал кораблики из щепы, когда был мальчишкой. Я имею, впрочем, возможность восполнить пробелы в записях господина Джуэта с помощью некоторых документов, переданных мне весьма почтенными голландскими семействами, а также с помощью различных семейных преданий, дошедших от моего прапрадедушки, который принимал участие в экспедиции в качестве юнги.

Судя по тому, что мне удалось узнать, во время этого путешествия произошло очень мало событий, достойных быть отмеченными; и я чрезвычайно огорчен, что мне приходится в своем труде ограничиться простым упоминанием о столь знаменитой экспедиции… О! Если бы я обладал преимуществами самого достоверного писателя древности, Аполлония Родосского,[142] который в своем рассказе о прославленном плавании аргонавтов имеет к своим услугам всю мифологию и возводит Язона и его товарищей в ранг героев и полубогов, хотя весь мир знает, что они были просто шайкой овцекрадов, пустившейся в грабительскую экспедицию… Или же если бы я мог, подобно господину Гомеру и господину Вергилию, оживлять мой рассказ, вводя в него великанов и листригонов,[143] изредка развлекать наших честных моряков концертом сирен и наяд, а время от времени — редкостным зрелищем почтенного старого Нептуна и его флотилии резвых корсаров. Но, увы! давно миновали те добрые старые времена, когда проказливые божества самолично спускались на наш земной шар и подшучивали над его изумленными жителями. Нептун объявил эмбарго в своих владениях, и смелые тритоны, подобно списанным с кораблей матросам, остались без работы, если только старый Харон не пожалел их и не взял к себе на службу, чтобы они дули в свои раковины и трудились у него паромщиками. Во всяком случае, о них не упоминал ни один из наших современных мореплавателей, которые не реже своих древних предшественников встречаются с чудесами; ничего не сообщалось о них и в самой обстоятельной и достоверной морской летописи, «Нью-Йоркской газете», издаваемой Соломоном Лэнгом. В наше вырождающееся время не часто случается видеть Кастора и Поллукса, эти пылающие метеоры, что сверкают в бурю на мачтах кораблей; зловещий морской призрак — Летучий Голландец,[144] этот мрачный символ смерти, внушающий ужас всем опытным морякам, лишь изредка встречается теперь почтенным капитанам!

Итак, достаточно сказать, что плавание было успешным и спокойным, так как команда состояла из терпеливых людей, очень склонных к дремоте и безделью и почти не страдавших недугом мышления — душевным заболеванием, неизменно порождающим недовольство. Гудзон погрузил обильный запас джина и кислой капусты, и каждому матросу разрешалось мирно спать на своем посту, если только не дул ветер. Правда, в двух, трех случаях проявилось легкое недовольство неразумным поведением командора Гудзона. Так, например, он не желал убавлять парусов при легком ветре и ясной погоде, что самые опытные голландские моряки считали определенным вызовом погоде или предвестником ее ухудшения. Больше того, он поступал как раз наперекор древнему и мудрому правилу голландских мореплавателей, которые вечером всегда убирали паруса, клали лево руля и завалились спать; благодаря этим предосторожностям они хорошо отдыхали за ночь, были уверены, что будут знать на следующее утро, где они находятся, и почти не подвергались опасности наткнуться в темноте на материк. Гудзон запретил также морякам надевать больше пяти курток и шести пар штанов под предлогом, что им следует, быть более подвижными; ни одному человеку не разрешалось взбираться на мачту и возиться с парусами, держа трубку в зубах, как это неизменно принято у голландцев до настоящего времени. Все эти обиды, хотя и могли на мгновение нарушить прирожденное спокойствие голландских матросов, оказывали лишь преходящее влияние; моряки ели до отвала, пили, сколько влезет, и без всякой меры спали. Находясь под особым покровительством провидения, корабль благополучно достиг берегов Америки: там, после того, как судно несколько раз приближалось к берегу, удалялось от него и снова шло прежним курсом, оно 4-го сентября вошло, наконец, в величественную бухту, которая и сегодня расстилает свою широкую гладь перед городом Нью-Йорком и которую до тех пор не посещал ни один европеец.

Правда — и это обстоятельство мне небезызвестно — в одной апокрифической книге путешествий, составленной неким Хеклутом,[145] приведено письмо, написанное Франциску I неким Джованни или Джоном Вераццани,[146] из которого некоторые ученые склонны сделать вывод, что европейцы посетили чудесную бухту почти на столетие раньше путешествия предприимчивого Гудзона. Этому сообщению (хотя оно и было встречено с одобрением некоторыми здравомыслящими и учеными людьми) я совершенно не верю, притом по нескольким веским и существенным причинам. Во-первых, потому, что при тщательном изучении можно обнаружить, что приведенное Вераццани описание так же подходит к Нью-Йоркской бухте, как к моему ночному колпаку. Во-вторых, потому, что этот Джон Вераццани, к которому я начинаю питать самую лютую злобу, уроженец Флоренции; а всем известно низкое коварство этих флорентийских лежебок, с помощью которого они похитили лавры из рук бессмертного Колона (обычно называемого Колумбом) и наделили ими своего пронырливого земляка Америго Веспуччи. Я не сомневаюсь, что они способны ограбить и знаменитого Гудзона, отняв у него честь открытия этого прекрасного острова, украшенного городом Нью-Йорком, и приписав ее себе, вместе с незаконно присвоенной заслугой открытия Южной Америки. В-третьих, я высказываюсь в пользу притязаний Хендрика Гудзона, поскольку его экспедиция, будучи воистину и полностью голландским предприятием, отплыла из Голландии; и пусть другая сторона приводит любые доказательства, я отвергну их, как незаслуживающие моего внимания. Если этих трех причин недостаточно, чтобы удовлетворить всех жителей нашего старинного города, то я могу лишь сказать, что они недостойные потомки своих почтенных голландских предков и совершенно не стоят того, чтобы люди тратили силы для их убеждения. Итак, права Хендрика Гудзона на его знаменитое открытие полностью доказаны.