Октавиан Стампас - Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
Стражники переглянулись, старший звонко стукнул себя кулаком по круглому шлему, и оба расхохотались.
— Святой отшельник, — сказал старший привратник, переведя дух. — Тебя мы пускаем по слову нашего повелителя султана, да будут дни его бесчисленны, как песок в пустыне, а вот твой ученик должен положить дирхем. Прости нас, святой, мы люди подневольные.
— Пойдем отсюда, юный искатель Единого, — недовольно проворчал дервиш и потянул меня за рукав. — Уж если я сам кое-как проносил свои дряхлые кости через Старые Ворота, то ты прошмыгнешь в них быстрее ящерицы.
На этот раз стражники расхохотались так, что с башен сорвалась стая голубей и закружилась в ясных небесах.
— Вот вам десять мынгыр, — проворчал дервиш и протянул привратникам горсть медяков. — Уверяю вас, большего этот молчун не стоит.
Так мы оказались в столице Румского царства, Конье.
На первой же улице, мимо нас прошел торговец невольниками, ведя целую вереницу девушек-рабынь и громогласно расхваливая их качества.
Одна из них, самая последняя по счету, показалась мне знакомой, и я пригляделся. Личико ее, не скрытое покрывалом хиджаба, представилось мне воплощением красоты. На несколько мгновений оно затмило для меня солнце. Взгляд ее черных глаз, подобных глазам молодой газели, вонзился в мою душу и проник так глубоко, как не проникла бы и пущенная из лука с пяти шагов стрела. Перышки ее бровей отливали чернью хорасанского булата, в прямоте губ скрывалась страстность и непоколебимая воля, вовсе не свойственная для юных невольниц. Ровный и заостренный нос, словно у превратившегося в девушку ястреба, а более всего белизна ее кожи, совершенно поразили меня. Многих поучений дервиша я просто-напросто не расслышал, медленно и осторожно поворачивая голову вслед за красавицей.
Она шла в хвосте вереницы и ни разу не обернулась. Я уже решил было отпустить ее совсем на волю судьбы, а заодно и прогнать прочь из памяти, в точности следуя предписаниям своего проводника в этом не слишком понятном мне мире. Я уже стал поворачивать голову в другую сторону, дабы видеть только то, что могло ожидать меня впереди, как вдруг что-то произошло с вереницей рабынь, ни на миг не прервав песню торговца. Я вздрогнул, едва не оттолкнув в сторону дервиша.
Я вновь оказался спиной к своему будущему и теперь растерянным взглядом следил за вереницей, почти уже скрывшейся за поворотом. Накидка последней невольницы алела ярче освещенного солнцем граната, но я стоял, невольно доверяя своей неопытной памяти, а та запечатлела серенькое и невзрачное, как у соловья, оперение. И тут я заметил, что конец веревки, соединявшей все грустные бусины, обрезан и волочится по земле.
Я раскрыл рот, но, ничего не сказав, закрыл его. Внутренний голос подсказал мне, что не все тайны, тем более чужие, следует разглашать даже в узком кругу, даже в том случае, если эти тайны окажутся в конце концов всего лишь игрой сновидения.
— Святой отшельник! — раздался голос позади меня, но, однако принадлежал он человеку, который шел нам навстречу.
Я повернулся, и передо мной возник степенный и довольно упитанный человек с широкой саблей на боку, по одеждам и золотой цепи которого я признал сановника, ведавшего порядком в город: мухтесиба. Конечно же я удивился своей внезапной осведомленности и удивлялся ей впоследствии так часто, что стоит упомянуть о ней здесь в первый и последний раз.
— Святой отшельник! — повторил мухтесиб и учтиво поклонился дервишу. — Последователи уже собрались и слезно молили меня найти твою мудрость.
— Верно, их слезы падали в твои руки золотыми каплями, — проговорил дервиш.
Мухтесиб, поклонившись еще раз, двинулся по своим делам, а мы пошли дальше и, миновав мечеть, выложенную чудесным синим порфиром, свернули в небольшой дворик. Дверца, скрипя, приоткрылась, и кто-то пал перед нами на землю.
— Учитель, — донеслось с земли, — благословенный шейх ожидал твоего прихода. Братья приготовлены.
Голос дервиша изумил меня и даже немного напугал: вовсе не старческий, но крепкий и властный, его голос раздался подобно раскату грома.
— Да исполнится воля Всемогущего, — изрек дервиш. — Я пришел.
Маленький человек проскользнул впереди нас через дворик и скрылся за следующий дверцей, в которую можно было войти, только пригнув голову. Велико было мое удивление, когда, протиснувшись в этот проход, я очутился на широкой и светлой площади, выложенной розовым мрамором, которого, впрочем, было почти не разглядеть, потому что вся эта круглая площадь, обведенная ровной, в человеческий рост, стеной, была покрыта смуглыми телами молодых мужчин, обнаженных по пояс. Они лежали ничком, скрывая лица в соединенных горстями ладонях.
— Святой Учитель пришел! — возвестил голос, отразившийся со всех сторон, как от стен колодца.
— Да благословит тебя Аллах, святой Учитель! — поднялась с площади волна голосов.
— Да снизойдет на вас, джибавии, благословение Единого и Всемогущего! — громогласно изрек дервиш и, снова на мгновение превратившись в обыкновенного, немощного старика, прошептал мне на ухо: — Аллах привел тебя стать свидетелем дуса, обряда попирания. Встань на колени здесь, у отверстой двери, и молись. Терпи и смотри.
Я последовал его приказу и, совершив священное омовение, широко раскрыл глаза.
— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного! — подобно грому изрек дервиш. — Великий шейх джибавиев! Братья готовы принять твою волю по воле Всемогущего! Сойди, ибо двери отверсты!
И вновь с розового мрамора площади поднялись волны голосов, бившиеся о стены короткими и нетерпеливыми всплесками:
— Алла хайй! Алла хайй! («Аллах вечно живой!») Йа даим! Йа даим! («О, вечный!»)
Этот монотонный и тревожный плеск голосов потянул меня в забытье, и мне пришлось часто встряхивать головой и до боли прикусывать губу, чтобы не поддаться дурману этих истекавших от самой земли молитвословий.
Все джибавии лежали головой в направлении Мекки и ее священной Каабе, и я стоял у дверей, лицом туда же. И вот на противоположной стороне площади, на поверхности выбеленной стены появилась тень всадника. Вслед за тенью в узком проходе появился он сам: человек в голубом, как небо, халате и золотом тюрбане. Под ним был стройный жеребец темной масти с белыми ободками у копыт.
Голоса джибавиев зазвучали громче, выше и пронзительней, а плеск молитвословий участился.
— Джибавии открывают тебе Путь, о великий шейх! — возвестил дервиш, перекрывая шум волн. — Приди с Истиной, тень Единого!
И с этими словами дервиш, воздев руки горе, очень медленным шагом двинулся между тел навстречу всаднику, который был далеко не ветх годами, строен и чернобород и сильно напоминал мне сурового бея кочевников-туркмен.
Шейх тронул коня и столь же неторопливо двинулся по кругу вдоль стены.
Я вдруг услышал сдавленные стоны и глухой хруст и в тот же миг едва не повалился без чувств, узрев, что конь шейха идет осторожным шагом прямо по спинам джибавиев! Первые трое или четверо, казалось, выдержали невероятное испытание, оставшись в молчании и неподвижности. Но лежавший последующим, по-видимому не успел подавить свою робость и укрепить тело молитвою, как панцирем, и теперь корчился в судороге, выплевывая сгустки кровавой пены.
Этот несчастный как будто разрушил своей роковой ошибкой прочное, как мрамор, единство обнаженных тел. Он как бы оказался первой трещиной, сразу пронизавшей всю остальную поверхность. И все новые и новые тела подламывались под ударами копыт, хрустели ребра, раздавались хриплые стоны, в предсмертных судорогах приподнимались джибавии над плитами розового мрамора, беспомощно дергались их руки, словно пытаясь ухватить жизнь, выпавшую из рухнувшей крепости скелета. Златоглавый же всадник на черном коне невозмутимо продолжал свой смертоносный путь.
«Терпи и смотри», — вспомнил я слова старика-дервиша. Здесь я был чужаком и имел право лишь молча терпеть и смотреть. Шейх постепенно приближался ко мне вдоль стены, по левую руку, и я находил в нем все больше черт предводителя кочевников, принявших нас по дороге в Конью. Однако я не мог утверждать, что это именно он. Настолько иным был взгляд, что как будто перечеркивал собой все остальное сходство. Бездонная глубина покоя и удивительно приветливого добродушия открывалась мне во взгляде шейха, взгляде, разительно противоречившим всему, что происходило на площади, под ногами его коня. Признаюсь, я всеми силами своей души противился, но постепенно, по мере хода коня, сдавался благоговению и любви к этому необыкновенному человеку, такому благоговению, которое, словно сияние зари, покрывало поверху все земные препятствия, пропасти и ущелья. Я больше не видел умирающих фанатиков, добровольно принявших на себя непосильное посвящение; я видел только его спокойное, как небо, лицо, его голубой, как небо халат, и золотой, как солнце, тюрбан.