Леонид Дайнеко - Тропой чародея
— Скоро приедем, — весело сказал Гвай, — Уже огонь вижу. Катера не спит, меня ждет.
— Кто это? — спросил Роман, услыхав незнакомое имя.
— Катерина, младшая сестра, — объяснил Гвай. — Красивая. Да ты сам увидишь, Роман. Она все знает. Она за нас, — тихо добавил он.
— Что она знает? — резко остановил коня Роман.
Гвай растерялся, молчал.
— Что же знает Катера, боярич? — не отступал Роман. — Неужели ты рассказал ей про ночную дружину, про всех нас?
— Она никому не выдаст, — горячо возразил Гвай, но голос его дрожал. — Это моя родная сестра. Она видела во сне Рогнеду. Катера за Полоцк, за нас.
Боярич чуть не плакал.
Вдруг ощутив огненное бешенство крови во всем теле, Роман круто развернул коня.
— Куда же ты? — соскочил с Дубка в ночную грязь Гвай. — Прошу тебя, Роман, брат мой названый, останься. Ну, прошу тебя… Возьми нож и отрежь мне язык, если сестра скажет кому хоть слово. Да я и сам ее убью, задушу, хотя и нет для меня на свете человека родней, чем она.
Роман пронзительно глянул на вконец растерявшегося боярича, подумав, сказал сухим, чужим голосом:
— Только одну ночь я побуду у тебя. Завтра с солнцем уеду.
И — ни слова — куда поедет, с кем поедет… Пыткой души было такое недоверие для Гвая.
Темной громадиной выплыла, казалось, вымершая боярская усадьба, огороженная плотным дубовым тыном. Пока что молчали собаки, не услышали и не почуяли верховых, так как ветер дул как раз в лицо нежданным гостям. Лишь капелька света теплилась в кромешной темноте — Катера не спала. Она одна ждала брата.
Вдруг, как ошалелые, повскакали, заметались собаки. Звонкий, далеко слышный брех расколол тишину. Засветились факелы, свечки. Босые нога зашлепали по боярскому двору.
— Кто вы будете, ночные гости?! — угрожающе крикнул из-за тына, судя по голосу, уже пожилой человек.
— Открывайте! Это я, — ответил Гвай.
— Кто с тобой, боярич? — продолжал распытывать старческий голос.
— Открывай, Степан! — раздраженно приказал Гвай. — Со мной мой друг, и мы подыхаем с голоду.
Стукнул тяжелый засов. Дубовые, обитые железными полосами ворота неохотно отворились. Маленький светлоголовый дедок с поклоном встретил Гвая, сказал извиняющимся голосом:
— Много злых людей, лютых разбойников расплодилось на земле. Изменнические души у них. Могли, боярич, схватить тебя подманом или силой и привести к дому, чтобы, прячась за твоими широкими плечами, во двор ворваться.
— Стар ты уже. Еле ползаешь, — весело похлопал Степана по худым плечам боярич.
— Стар, — согласился покорно тот, — И глуп. А вон и боярин Алексей идет. Ждал сынка!
Гвай быстро пошел навстречу отцу.
Боярин Алексей был высок, с широкой черной бородой, с большим горбатым носом. Челядь надворная, толпясь вокруг, держала зажженные факелы, и в неровном изменчивом свете лицо боярина то темнело, то становилось золотисто-желтым. На плечи он набросил лисью шубу, обшитую узорным ляшским золотом. На ногах у него были сапоги из твердой звериной шкуры.
— Где гуляешь, сын? — строго сказал боярин.
Гвай снял с головы шапку, низко поклонился отцу.
— В Полоцк ездил. У костореза тоже был, как ты мне, батюшка, приказал. Режет Илья из большого зуба, который нашел в сухом болоте над Полотою, оклад для нашего святого пергамента. До покрова обещал кончить.
— А сколько же хочет Илья за свою резьбу? — прижмурил темные глаза боярин.
— Шесть гривен.
— Шесть гривен? За это серебро я могу купить двенадцать свиней или две кобылы. Триста овчин могу купить.
— Святой пергамент не согреет в стужу, как овчина, но он дает вечный свет, — вдруг вмешался в их разговор Роман, стоявший рядом с Гваем.
— Кто это? — в упор, посмотрев на гостя, спросил у сына боярин.
— Роман. Старший дружинник князя Всеслава, муж верный и храбрый, — поспешно ответил Гвай. Ему так хотелось, чтобы Роман пришелся отцу по нраву.
— Прошу отведать наш хлеб-соль, дорогой гость, — слегка поклонившись, сдержанно проговорил боярин Алексей.
Роман поклонился в ответ.
В это время с верхней затемненной галереи усадьбы донеслась звонкая девичья песня:
Кленовый листочек,Куда тебя ветер клонит?На луг ли? В долину?Иль опять под кленину?
— Катерина! Катера! — закричал Гвай. — Под кленину меня ветер пригнал!
И, задыхаясь от радости, запел в ответ:
Катера-тетеряна сосне сидела,На меня глядела.
Вскоре и сама Катера выбежала во двор, бросилась на шею брату. Столько сестринской любви и нежности было в ней, что все заулыбались, а старый холоп Степан раздавил сухим кулачком на щеке слезу. И это была не услужливая рабская слеза, когда плачут заодно с господином, а слеза искреннего умиления.
Между поцелуями и счастливыми слезами, между охами и взаимными расспросами Гвай на какое-то время забыл про Романа. А тот спокойно стоял и внимательно и как-то строго наблюдал за Катерой со стороны, «Красивая кривичанка, — думал он. — Природа не пожалела для нее своей красоты, огня и меда. Сразу видно, что выросла и живет среди лесов и полей. Лицо чистое, загорелое, как бы светится изнутри солнечным светом. А волосы! Шелковый мягкий лен. Такие полосы должны быть холодными, как струи лесной реки. Они снимают боль с самой жгучей раны».
Он почувствовал, что слишком глубоко погружается в заманчивое и опасное течение своих грез, и сердито нахмурился, прикусил широкими белыми зубами губу, рукой дотронулся до меча. Так он делал всякий раз, когда хотел стряхнуть, сбросить с души излишнюю мягкость и растроганность. Меч, прикосновение к мечу напоминали ему о суровости жизни.
На шее у Катеры позванивали крупные стеклянные бусы с позолотою. Казалось, ручеек обвил ей шею. Серебряные, сплетенные из тонкой проволоки браслеты сияли на запястьях. Вся она была стройной, легкой, как луговой ветерок.
Она заметила, наконец, Романа, вопросительно посмотрела на брата.
— Это Роман, — возбужденно сказал Гвай. — Лучший меч Полоцкой земли.
Лицо у Катеры вспыхнуло. Она поклонилась Роману, и Роман поклонился ей в ответ, и оба они почувствовали, будто какая-то искра, пока что еще слабая и неуловимая, пробежала между ними и тотчас же погасла. Но погасла только на миг. Взгляды их снова встретились, и на этот раз уже дольше смотрели Роман — на Катеру, она — на него.
— Да оставь ты этого бродня, — беря дочь за руку, сказал боярин Алексей. Он имел в виду сына своего Гвая, а Роману вдруг показалось, что боярин метит в него, нежданного гостя. Он вздрогнул, слегка покраснел, еще крепче сжал рукоять меча.
Ночная трапеза в боярской светлице была богата мясом, вином и медом. Гвай опьянел, начал целовать сестру, отца — не отважился. Хотел поцеловать и Романа, но тот вывернулся, сказал:
— Я не дивчина…
Боярин Алексей пил много, но свежести головы не терял, все слышал и примечал. Приехавший с сыном гость ему понравился. Но всем нутром, всем своим обостренным нюхом он чувствовал, что какая-то тайна связывает Гвая и Романа. А в своей вотчине и в своей семье боярин не терпел никаких тайн. Он видел, что в сыновней дружбе с ночным гостем верховодит, конечно же, этот гость, Роман. Слабая косточка у Гвая, слабая душа. Тут уж что есть, то есть. От природы Гвай такой — летит, как мотылек, на сильных людей, своего голоса нет, только визг. «Недотепа, — думал боярин о сыне. — Разве таким я хотел видеть своего наследника? А все жена…» Он с обидой вспоминал нелюбимую, вечно больную боярыню Ольгу. И сейчас она лежит где-то в темной опочивальне, стонет, жалуется богу на свои болезни. Разве может холодная кровь родить горячую? С дочкой Катериной другое дело. В отца пошла, вся в отца.
Боярин вдруг перехватил взгляд, который Роман бросил на Катеру. «Ах ты, кот шкодливый! — задохнулся от гнева боярин. — За кого глазом зацепился? За дочку мою, за боярышню… А кто ты сам? Болтается у пояса меч, вот и все богатство. У меня таких мечей полная кладовка. Нет, голубок. Откуда пришел, туда и иди».
Боярин шумно встал, перекрестился перед божницей, сказал:
— Будем спать ложиться, тушите свечки.
Романа положили на огромной медвежьей шкуре. Но сон его не брал. Заложив под голову руки, лежал он на спине, смотрел в темноту перед собой. Где-то паук приканчивал муху, попавшую, на свою беду, в паутину. Но скоро муха умолкла, и стало опять тихо, тихо до дрожи во всем теле, до тошноты. Казалось, вдруг вымерла вся боярская усадьба — не подавал голоса человек, не ржал конь, не мяукал кот, не хлопал крыльями петух. Неужели все так крепко спят? Неужели Катера тоже спит?
Роману хотелось, чтобы красивая дивчина не спала, чтобы она, как сейчас он, вслушивалась в глухую темноту, чего-то ждала, как ждет и он. Но чего он ждет? Какой свет мог вспыхнуть в беспросветной темени, чтобы от одного лучика этого света сладко и больно вздрогнуло сердце? Он не знал. Он ждал.
