Ирина Измайлова - Робин Гуд
– Как тебя зовут? – вдруг спросил он девочку.
– Изабель. Изабель Келли.
– Очень хорошо. Я – сэр Эдвин Веллендер. А почему ты, Изабель, решила, будто я – добрый?
– Потому что вы очень красивый. Красивые всегда добрые. Ведь красота от Бога. И от ангелов.
Смех сэра Эдвина оборвался. Несколько мгновений он мучительно вспоминал, когда последний раз смотрел на себя в зеркало. Кажется, года два назад. Или три. И какая же там была красота? Жесткое, резко очерченное лицо с крупными чертами. Неестественный контраст обветренной до черноты кожи и совсем светлых волос. Черные, как сажа, ресницы и брови. Еще и подбородок да часть щек светлее всего лица – шериф всегда дочиста брил бороду, но во время походов, длительных вылазок щеки покрывала щетина, и под ней загар обычно бывал чуть слабее.
Невольно сэр Эдвин обернулся к епископу. Тот улыбался, уже не сдерживаясь, а его глаза просто светились, излучая радость. Почти такую, какая играла сейчас в карих с золотом глазах Изабели. Интересно, а чему он радуется? Или ему просто смешно? И почему шерифу совершенно не хочется обратиться к этому мудрому человеку за советом? Потому как ясно, что тот посоветует?
Шериф наклонился, подхватил девочку подмышки и усадил в седло впереди себя. Она не только не испугалась, но, кажется, еще больше обрадовалась. Даже слегка взвизгнула от восторга.
Веллендер въехал под светло-зеленый шатер двух раскидистых древесных крон и поморщился, когда его смазала по щеке качавшаяся на ветру толстая пеньковая петля. Три пары глаз впились в его лицо, пытаясь прочитать на нем то, чего все трое так яростно хотели, но на что не надеялись: отмену его решения.
– Итак, – сказал шериф, – ненужно возвышая голос (кругом было совершенно тихо), – я приговорил вас, троих, разбойников и мерзавцев, к смертной казни. Но вот эта девочка, что сейчас сидит передо мною, та, которую вы хотели похитить и отдать на поругание своему негодяю-главарю, она попросила меня о вашем помиловании. Помиловать вас и отпустить, как ей хотелось бы, я, само собой, не могу. Потому что ни один из вас и не подумает раскаяться, а будет по-прежнему грабить и убивать людей. Однако, раз девчонке так угодно, то пускай вашу судьбу и впрямь решает суд в Ноттингеме. Если вам повезет, и кому-то потребуются рабы, возможно, судьи и оставят вас в живых. Правда, придется таскать вас за собой, покуда мы не вернемся в город, но, в конце концов, после схватки на дороге осталось немало лошадей. Эй, ребята, – повернулся он к своим воинам, – Скрутите-ка этих мерзавцев покрепче да усадите верхом. И сами тоже садитесь в седла, мы и так потеряли уйму времени.
Глава 4
Принц Джон
Звук рога раздался совсем близко, и к нему присоединился второй. Значит, загонщики возвращаются вместе с охотниками. То есть, охота, скорее всего, завершилась успешно. А выходит, вскоре вся эта компания, с лающими собаками, топочущими, ржущими, воняющими потом лошадьми, смеющаяся, весело бранящаяся, неистово шумная, прихлынет сюда, на поляну. И покой будто ветром унесет. А ведь как сладко спалось на заросшей мхом и вереском поляне, под разноголосый щебет пташек, порхающих в широких кронах вязов и буков, под деловитое жужжание диких пчел, спешивших, до наступления поздней осени собрать весь оставшийся нектар и доверху наполнить соты! Воздух настоян на меду и воске, на густой смоле и увядающих травах. Вот это запах! В городе такого не бывает. Дышал бы и дышал. И что за радость в неистовой скачке меж деревьями, по едва заметным лесным тропам, в погоне за какой-то там ланью, оленем или лисицей? Лететь, понукая коня, то и дело рискуя из-за случайной кочки сломать себе шею, на скаку целиться в несущуюся впереди дичь… Которую, даже если попадешь в нее, все равно еще надо свежевать, потрошить, да еще приготовить! Конечно, это сделают другие, но ждать-то сколько! Совершенно другое дело, когда тебе приносят на блюде жареное мясо, с соусом, с зеленью, с блестящими угольками чернослива. И с вином. Вкусно, спокойно, и никаких усилий.
Его высочество принц Джон поморщился, окончательно просыпаясь. Спал он в уютной тени походного шатра, на расстеленном поверх мха ковре, который, в свою очередь, был покрыт парой волчьих шкур. Так принц чаще всего и проводил охоту, предоставляя придворным и слугам носиться по лесу, сколько их душе угодно. И чем дольше, тем лучше – иначе как следует не выспишься.
Принц поступал так не из-за немощи. Ему шел двадцать шестой год, и хотя он не уродился здоровяком, но неизлечимыми хворями тоже не страдал. Просто ему никогда не нравилось прилагать лишние усилия. Покуда был жив его отец, король Генрих II, принцу нередко приходилось упражняться во владении мечом, стрельбе из лука, верховой езде, отец на этом настаивал, возмущаясь, что его младший сын настолько слабее и нерешительнее двух своих старших братьев, Генриха и Ричарда. Ослушаться грозного родителя Джон не смел, однако занятия не шли ему в прок, потому что он ненавидел их всем сердцем. Принц не понимал, для чего ему все это: разве в Англии некому воевать?
После смерти отца юноша решительно забросил всякие упражнения, и никто его к ним уже не понуждал, как не понуждали его и к учебе, которую он не любил, пожалуй, еще сильнее. Генрих II, как все норманны, говоривший на северофранцузском языке, знал еще латынь, фламандский и итальянский, а матушка Джона, королева Элеонора, кроме этих языков, свободно владела древним и современным греческим, отлично говорила по-английски, за что ее обожали слуги, а потом выучила еще и немецкий. Она, кроме того, разбиралась в самых разных науках, недаром к ней то и дело приезжали всякие ученые мужи, чтобы вести умные беседы. Любовью к изучению языков и к знаниям неугомонная леди Элеонора увлекла и своего любимого сына, Ричарда, который, хотя и занят был более всего войнами, однако тоже умудрился стать на диво грамотным.
От Джона мать этого не требовала – она хорошо видела, как противно ее младшему сыну любое напряжение ума. Ее не обманывала и его якобы страсть к охоте – прекрасная наездница и меткий стрелок (до сих пор, а ей вот-вот семьдесят стукнет!), леди Элеонора отлично видела, что Джон любит вовсе не охотиться, а просто уезжать из города и всласть бездельничать, ожидая, пока ему приготовят вкусной дичи и накроют стол среди какой-нибудь красивой лужайки.
Принцу как-то передали, будто его матушка однажды в сердцах обронила: «Если бы Джон просто не любил всякую работу, то и пускай его. Но при этом он всей душой любит власть! Неужели не понимает, что тяжелее работы не бывает?»
Да, в этом она тоже была права. А разве есть на свете кто-нибудь, кто отказался бы от власти? И ведь в этом принцу Джону как раз начинало везти! Казалось бы, от рождения никаких надежд – четвертый сын короля, на что тут надеяться? Но родился он уже не четвертым, а третьим, самый старший сын Генриха и Элеоноры умер совсем маленьким. А второй, в честь отца тоже Генрих, заболел и отдал Богу душу еще до кончины короля. И престол перешел к матушкиному любимцу, к Ричарду.
Джон и самому себе до поры до времени не признавался, но в его сознании все время жила одна неотступная мысль: почему бы Ричарду тоже не умереть? Он ведь такой храбрый, только и лезет в самое пекло, во все сражения, совершает всякие подвиги… И нет же! Другие гибнут, а Львиное Сердце живехонек! Вот он, Джон, нипочем бы не стал так рисковать, ни за что на свете.
Когда старший брат не вернулся из Крестового похода, принц уже не сумел скрыть радости. Неужели его мечта исполнится? Неужели он, четвертый сын, все же станет королем?!
И вот опять! Недавно в Англию пришло известие, что Ричард жив. Будто бы он у кого-то в плену. Но хоть и в плену, однако, при живом короле Джону, опять же, не видать короны!
Он еще раз потянулся на пушистом волчьем меху, привстал и поискал глазами большую глиняную флягу. В ней была вода – вина его высочество тоже не любил. Принц глотнул из горлышка раз, другой и сморщился: надо же, теплая! А ведь не на солнце лежала. Придется кликнуть кого-нибудь из пажей и послать к роднику за свежей водой – родник здесь неподалеку. Где эти бездельники? Наверняка пристроились под соседним деревом и кидают кости!
Джон нашарил зарывшийся в мех длинный серебряный свисток и, что есть силы, в него дунул.[21] Пажи тотчас явились. Сразу двое. Они наперегонки кинулись выполнять приказ, прихватив, кроме глиняной фляги, еще и кожаную, будто бы он выпьет сразу такую прорву воды!
Но не успели посланцы возвратиться, как поблизости послышался стук копыт, а затем в проеме шатра явился третий паж и сообщил:
– К вашему высочеству его светлость граф Лестер!
– Что ему надо?
Настроение у принца совсем испортилось. Этот, уж если явился, то, как всегда, с важными делами. А в такую погоду, посреди леса, в час отдыха хочется ли слушать всякую деловую болтовню! Два с лишним месяца графа не было в Лондоне и, кажется, в Англии – вот благодать-то была… Раз в день выслушать несколько докладов придворных, подписать два-три указа и отослать подальше надоедливых жалобщиков. Кто-нибудь из недовольных баронов, городских старост, шерифов, что ни день, то явится. И налоги стали непомерные, и указы, видите ли, друг другу противоречат, и крестьяне из-за этих самых налогов бунтуют, одни неприятности у бедных подданных! Почему они Ричарда так не осаждали? Сказать бы, что его и в Англии-то почти не было – все на войне и на войне, но нет же, бывал, даже и сам объезжал все графства, и сам принимал всех этих скучных сеньоров. И на него упреки не сыпались Оно понятно – ну-ка упрекни его – ведь и головы лишиться можешь!
