Михаил Крупин - Самозванец. Кн. 1. Рай зверей
Но ни туземки-красотки, вверх вскидывающие то ли рубашки свои, то ли занавес над грядущим представлением, ни сам балаганчик тамошних чудес ничуть не затмевали монаху общего его чувства пути — до странности на сердце легкого, как подрагивающая кольчужно купина сирени.
И неужели страсть эта свободно всех не одолеет? Не сильнее ли она Годунова, чтящего одни свои больные ноги? Не больше ли всех дьяков и детей боярских — всего слепого старого простора их?!
Что он, безблаженный дьякон, в вольно-вязком фимиаме мира? Даже не малая свечка, так — серничок[32]. Но ведь и мысль тоже мельчайший блудный огонек, странник в человечьей голове, а ведь огонек этот правит, как за узду, всем ходом тела. Так что дело не в величине, но в существе «извозчичьей» этой частички.
Так и царство без мысли, что человек без царя в голове, — долго не живет. Восходящее родословие царей суть цепочка мыслей. Оборвется родословная — собьется мысль, и край без царя в кремле, как тугодум, стоит — неловко ловя старый воздух руками. Державе-голове нужно вспомнить мысль и дело прежних государей — или уж нужен совершенно новый царь.
Отрепьев пока и знать не знал, и гадать не гадал: в чем его новая царь-мысль? Но так легко и хорошо представлял, как все это Борисово (а ну и впрямь, а ну как?!!.) — только спичкой ткни — затлеет все, посыплется… А Отрепьев и не так еще подъедет и рассыплет — пугнет людей и голубей!..
Так был путь его в небренном взоре Ксении рассыпан — в мозаике сиреневых, мелких да легких, алмазинок его, что одно осталось: по нему, сладостно-обрывистому долу-взору, привольно плутать… Хочешь — совсем заблудиться, скользя, летя… И, выскользнув вдруг по ту сторону из ахеянского лабиринта, самому алмазным копьем, отлившимся из расщепленной молнии, вонзиться — самому — в хорошую — в кремляночку свою…
И что в пути том адского? Что с того, что ахеянский путь, язычий, сказочный, противобогов? Ложь ли, что я — цесаревич природный? Правда ли в том, что — не он? А кто? Диакон, разумник благочестный, плут собачий? Что мне данный двумя мытарями и пятью шарамыгами ярлык? Раз не знаю, кто я, не вправе ли избрать себя любым?!!. И что чертового в том? Если блуждание это уже заставляет забыть о сребролюбии там всяком, о блуде?.. Не Бог ли в том? Не горняя подсказка ли — нарочный толчок: иди, не жмурсь, твой это шлях и грех, но и твои молитвы, и судьба?..
В общем-то чьи это подталкивания и полузнаки — Боговы, благи ли, всепогибельны, лукавы? — дьякон путем не понимал. Но не мог уже дольше лишь думать об этом… Может, просто народившаяся молодость толкала его — макать свою емкую голову во все среды — и гулких страстей, и тихих напастей…
Рисковое служение Романовым, бега по обителям, внезапный взлет в предстоятелев причт[33] — все учило его, что всегда можно успеть оценить события и принять по родам их все решения, когда уже эти события идут (или даже летят полной метью). Весь опыт конюшего говорил о том, что рысака лучше смотреть, когда он хоть недалеко, но промчится, меняя побежки, а не когда в загоне стоит рядом — как ты. Ахалтекинская лошадка, например, может и стреноженной казаться бесовски красивой, но на ходу будет смешна. А бывает и напротив: несуразно сложенная по становому виду кляча вдруг на ходу распластается ласточкой, львицей, всех нолем обойдет — зениц от нее не оторвать.
На прогоне будет ясно, какой конь. Видно, куда и как летим: ко вратам в рай или в почву вельзевулову? От такого незнания было еще любострастнее и веселей. Ледок жути копил кровь где-то в преддверье сердца, да пока особо не пугал: дьякон много уже ведал о своем таланте ездока.
Часть вторая
ТЫ ЗНАЕШЬ, КТО Я ТАКОЙ?
Вторая Русь
Когда-то, еще до монгольского ига, во время усобиц воевода князя киевского Гедемин направлен был в дальний удел за положенной данью. Нежданно-негаданно Гедемин нахватал столько дани, что свезти ее разом лесными, корявыми тропами в отчину просто не мог. Но достойнейший витязь не растерялся; он принял решение, которое напрашивалось само собой: перед всею дружиной Гедемин высказал сомнение в том, что движение к Киеву — свойство любого богатства. Поигрывая добытыми ожерельями, воевода призвал удальцов посадить его князем на этой земле, что и было немедля исполнено. Так явилось великое новое княжество, то есть Литва.
Эту сказку давно затвердили московские умники. По ней выходило: издревле Литва была вотчиной Рюриковичей и только потом беззаконно, лихим воровством воеводы изъята из прочих земель.
Против этой легенды всегда восставали поляки, они говорили: «и до Гедемина известны литовцы-князья, с Гедемина они стали зваться великими. Что ж касается происхождения племени этих князей, то, конечно, оно повелось от затерянного авангарда войск Александра Македонского. Те войска, на Кавказе услышав о смерти вождя, сели в лодки-триеры, поплыли домой по Каспийскому морю, приняв его за Средиземное. И конечно, приплыли в незнамые степи; пройдя через них, заблудились в лесу, чуть одичали и стали Литвой».
Такой взгляд на историю края, разрушая московские сказки, давал право полякам гордиться союзом с одним из славнейших народов земли.
Что же до самих литовцев, то они в деревнях по верховьям Виндавы, Дубиссе и среднему Неману твердо верили в то, что спустились на землю на облаке ночью, с луны.
Как бы ни было то, а ко времени действия наших записок этот край населял самый разноязыкий народ. По древним помянникам монастырей было ясно одно: в старину племена, по названиям литы, ятвяги и жмудь, опекались чуть-чуть Новгородской и Киевской Русью. Князья-русичи их не теснили, не жгли, разве только сбирали какую-то легкую дань. Эта дань окупалась с лихвой тем, что братья-князья защищали Литву от свирепых немчан, становясь во главе общих ратей. Потому оратаи[34] Руси поселялись свободно на этой земле, не боясь скорой смерти от злого соседа. Вскоре в высшем сословии края господствовал русский язык, а в двенадцатом веке литовцы-князья вслед за Русью один за одним открестились от идолов и перешли в православие.
Когда же Русь подточили усобицы и повалили татары, Литва очень окрепла. Теперь уже киево-южные русские княжества искали под стягом ее защиты и отдохновения. Гедемин и его сыновья без пролития крови присоединили к владениям своим Полоцк, Витебск и Минск. И когда неизвестная миру Москва, возмужав, начала собирать разлученные русские земли, оказалось, что большая часть их осела в Литве.
К восьмой тысяче от сотворения мира литовскими стали уделы: Смоленский, Черниговский, Киевский, Галицкий, Минский, Волынский… «и многа-многа ящё». Если б эта страна не ослабила скорость земельного роста, Иван Грозный сумел бы наследовать разве какую-нибудь слободу.
Князья русские, вотчинные и удельные, «в числе многом тянули к Литве», почитая ее не в пример крепче бедной «горелой» Москвы, и, конечно, не менее исконно русской; была пущена новая сказка, что князь Гедемин — родной правнук святого Владимира Красное Солнышко.
Но князья-«москали» тоже были хитры и настырны. Затеялись долгие войны. Как знать, кто бы здесь одолел, не пришлось ли бы юной Москве поумерить державного гонора, если бы… Если бы польская шляхта и иезуиты-ксендзы не внесли свою ленту в великое дело развала Литовского княжества.
Началось все с того, что властитель литовский Ягайло вдруг стал королем польским. Сам ли он попросился, или шляхтою был приглашен в короли, неизвестно, но этот расклад и Ягайле, и панству пришелся по вкусу. Из-за склоки с Витовтом и союза с бесславным Мамаем, направленным против Москвы, под Ягайлой шатался литовский престол, он приладил корону опорой, достиг упрочения власти. Шляхта в свою очередь знала: подарив трон соседу, легко расширит свои кровные вольности и привилегии и, возможно, добьется его позволения приобретать ланы[35] на малоросской земле.
С восхищением знакомилась русская, патриархально-глухая Литва с «образованной» Польшей, где действовали Рей и Коперник. Особо понравился мелким дворянам сам строй шляхты, рыцарский, вольный, лишенный совсем иерархии знатности, диктующий волю свою королю. Дворянство литовское с помощью панов-магнатов решило добиться того же удела. Начальные люди великого княжества злобно противились, но безуспешно: ряды их дробились, расшатывались неуемными слугами папского Рима, все больше князей и вельмож посещало костелы, желая иметь право голоса в краковском сейме.
К подписанию Люблинской унии, знаменующей соединение двух государств, великое княжество уже представляло собою бездумную, четкую копию королевства. Все боярство, дворянство слилось в одну мутную взвесь, равноправную шляхту. Ее мало теперь занимали битвы с воинством грозной Москвы, уже отобравшей Смоленск и Чернигов, эта «новая шляхта» теперь воевала на сеймах со «старой», отмывая свои привилегии. Власть великого князя ослабилась донельзя, что никак не могло обеспечить литвинам успеха в войне. Кошкам смех — мышкам слезы, с укреплением панских свобод земледельцы литовские, некогда гордые, вольные, обнищали от «вольных» поборов, и все, кроме неуловимых хохлов, защищенных днепровскою Сечью, превратились в дворянских холопов по польскому образцу. Православный магнат беспрестанно бранился с родным своим братом католиком; разгорались ученые споры слуг папы, отчаянных иезуитов с наставниками из Византии: шла война, настоящая драка за совесть литовских князей. Но в раздробленной почве порой принимаются добрые зерна: христиане различного толка на средства магнатов и паств открывали дома академий и школ, состязаясь в учености. Сам обычай Литвы убеждения ближнего не кулаком, а осмысленным словом воспитал дух терпимости к чуждому духу вообще. Процветали все ереси, древние и молодые; скоморохи гуляли по краю; в глуши жмуди резвились язычники; иудеи бесстрашно селились по всем городам и съезжались на пышные ярмарки.
