Сигрид Унсет - Крест
Гейрмюнд, сын Херстейна, и прежде был неказист, даже уродлив лицом, но телом статен и строен, он слыл лучшим охотником и стрелком из лука и всегда выходил победителем во всех состязаниях. Но три года назад он приполз домой с охоты на карачках, опираясь на ладони и одно колено и волоча за собой раздробленную ногу, и с того самого дня навсегда остался калекой. Теперь он и дома шагу не мог ступить без костыля, а взобраться на лошадь или пройти по крутым полям своей усадьбы он и вовсе не в силах был без посторонней помощи. Неудачи преследовали его по пятам, он был чудаковат и своеобычен, хозяйничал неумело, плохо заботился о своем достатке, каждый, у кого хватало совести, мог провести его на любой сделке. Но руки у Гейрмюнда были золотые, он искусно работал по дереву и по железу и говорил учтиво и складно. Ауж коли Гейрмюнд брался за арфу и начинал петь и играть, тогда он кого угодно заставлял плакать и смеяться по своей воле. Гейрмюнд сам не уступал тому рыцарю, про которого пел, будто он из всего, что бы ни попало к нему в руки, будь то «липы лист или тура рог, звук равно исторгнуть мог».
Иной раз старшие сыновья начинали подпевать отцу, и тогда голоса их звучали слаще колоколов в Хамарском соборе. Предпоследний ребенок в семье – Инга – еще не умела говорить и ходила, держась за скамью, но с утра до вечера что-то мурлыкала и напевала, и ее тоненький голосок звенел нежно и чисто, как серебряный колокольчик….
Все домочадцы – родители, дети и слуги – ютились в тесной, закопченной, старой горнице с открытым очагом. Гейрмюнд уже много лет поговаривал, что надо бы возвести в доме верхнее жилье, но дело так и не сдвинулось с места. Хорошо еще, что он наконец построил новый овин взамен старого, который сгорел в прошлом году. Однако родители и слышать не хотели, чтобы расстаться хоть с одним из детей. Сколько раз, наезжая в Крюке, Симон предлагал взять на воспитание племянника или племянницу. Гейрмюнд и Сигрид благодарили, но отказывались…
И все-таки, не раз думал Симон, пожалуй, Сигрид выпала более завидная доля, чем всем остальным детям господина Андреса. Гюрд рассказывал, правда, будто Астрид довольна своим новым мужем – они жили далеко на юге, в Рюфюльке, и Симон не видел их со времени их свадьбы. Плохо только, что, по словам Гюрда, сыновья Тургрима не ладят с отчимом.
Впрочем, и Гюдмюнд был счастлив и доволен судьбой… Но коли только в этом нет греха, Симон готов был возблагодарить бога, что господина Андреса уже нет в живых и он не видит своего младшего сына… Тотчас после смерти отца, как только позволили приличия, Гюдмюнд сыграл свадьбу с той самой вдовой, о браке с которой господин Андрес не хотел и слышать. Рыцарь из Дюфрина полагал, что уж если Гюрду и Симону, которым он сам выбрал молодых, богатых и красивых невест, девушек хорошего рода, с незапятнанной честью, этот выбор не принес счастья, то уж Гюдмюнд будет просто мыкать горе, уступи отец его сумасбродной прихоти. Турдис, дочь Борга, была на много лет старше Гюдмюнда и не очень состоятельна; в первом браке детей у нее не было. Правда, с тех пор она прижила дочь с одним из священников церкви Богоматери в Осло, да и вообще, по слухам, охотно дарила свои милости мужчинам, в том числе и Гюдмюнду Дарре, как только познакомилась с ним. Симон находил ее уродливой и для женщины слишком грубой и невоздержанной на язык, но она была умная, сметливая, веселая и добрая. Симон чувствовал, что мог бы очень хорошо относиться к Турдис, не будь она женой его родного брата. Но Гюдмюнд так наслаждался своим супружеским счастьем, что на него тошно было смотреть. Он стал почти таким же рыхлым и тучным, как сам Симон, а это было совсем не в его природе: в молодости Гюдмюнд был худощав и строен. А теперь он сделался таким увальнем и рохлей, что, когда Симон глядел на младшего брата, у него руки чесались вздуть его как следует. Вдобавок Гюдмюнд всегда был глуп как пень – и то утешение, что его дети пошли умом в мать и только наружностью – в отца… Однако Гюдмюнд был на верху блаженства…
Должно быть, Симону не следовало кручиниться из-за этого брата. Да и по правде говоря, из-за Гюрда тоже не стоило так убиваться. Однако каждый раз, как Симон наезжал в отцовское имение и видел тамошнее житье-бытье, у него так ныла душа, что на обратном пути он места себе не находил.
Богатство Гюрда росло – братнин свояк Ульв, сын Саксе, был теперь в большой милости у короля и ввел Гюрда в круг вельмож, которые пользовались всеми почестями и властью в стране. Но Симону не нравился брат Хельги, и он понимал, что Гюрду он тоже не по душе. Против собственной воли и желания вступил Гюрд Дарре на тот путь, на который его толкали жена и ее брат, – только ради того, чтобы обрести хоть немного покоя в собственном доме.
Хельга, дочь Саксе, – настоящая ведьма… Но, как видно, самой большой кручиной Гюрда, от которой он чахнул на глазах, были два его сына. Старшему, Саксе, уже исполнилось шестнадцать… Почти каждый вечер слуга волочил его, мертвецки пьяного, в постель. Саксе пропил уже и рассудок и здоровье, и не было никаких сомнений, что он умрет от запоя, не достигнув возмужалости. Невелика это будет утрата – Саксе уже снискал себе дурную славу в округе из-за своего необузданного нрава и высокомерия. Он был баловнем матери; сам Гюрд больше любил младшего, Йона. Он-то уж скорее мог бы поддержать честь своего рода, не будь он… Да, к несчастью, Йон уродился горбатым и кривобоким. И к тому же какая-то болезнь гнездилась у него в желудке: он не брал в рот ничего, кроме толоконной жидкой каши и пресных лепешек…
В тесном дружестве со своей семьей Симон, сын Андреса, находил какое-то странное прибежище всякий раз, когда его собственная жизнь казалась ему… не совсем ладной, что ли. Он куда легче переносил свои беды и неудачи, когда его тяготили думы о счастье и благополучии братьев и сестер. Кабы в Дюфрине и теперь все шло так, как во времена их отца, когда там царили мир, согласие и благоденствие, Симону было бы куда легче сносить свою собственную затаенную муку… Он чувствовал, что корни, которые привязывают его к жизни, где-то глубоко, во мраке под землей, тесно переплелись с корнями всего его рода. И любой удар по одному из них, любая болезнь, которая подтачивает и гложет один из них, тотчас отзывается на всех…
Так по крайней мере всегда бывало у них с Гюрдом – во всяком случае, в прежние времена. Но теперь Симон не знал, что у Гюрда на душе…
Старший брат и Сигрид – их он любил больше всех. Симон вспоминал свои отроческие годы: бывало, он сидел и любовался сестренкой так долго, что наконец не мог сдержаться, чтобы не высказать как-нибудь свою любовь к ней. Тогда он принимался дразнить ее, тормошить, щекотать, дергать за косы, щипать ее руки, потому что проявлять свои чувства по-иному он стыдился. Он для того и дразнил ее, чтобы потом без смущения подарить ей все свои сокровища, играть с ней в разные игры, строить для нее мельницу у ручья, возводить дома из земли и песка и вырезывать для нее и ее подружек свистульки из ивовых веток по весне…
Точно выжженное огнем клеймо, запечатлелось в его душе воспоминание о том дне, когда он узнал о ее несчастье. Всю зиму Сигрид оплакивала своего умершего жениха – Симон боялся, что она зачахнет с горя, но у него и в мыслях не было ничего дурного. И вот однажды ранней весной, в воскресенье, он вышел на галерею своего дома в Мандвике, поджидая жену и сестру и досадуя, что они так долго мешкают. Во дворе стояли лошади, оседланные для поездки в церковь, слуги тоже были давно готовы. Под конец Симон рассердился и сам пошел в женскую горницу. Сигрид еще лежала в кровати. Симон удивленно спросил, не больна ли она. Жена его сидела на краю постели – она взглянула на мужа, и ее нежное поблекшее лицо дрогнуло: «Да, она больна, бедное дитя… Но еще пуще она боится… тебя и других своих родичей… Боится, как вы примете это…»
Громко вскрикнув, сестра кинулась в объятия Халфрид, прижалась к ней, обвив ее талию тонкими обнаженными руками. Ее крик с такой силой пронзил сердце Симона, что ему почудилось, будто из него разом вытекла вся кровь и оно поседело. Он совершенно потерялся, мучась ее мукой, стыдясь ее стыдом; а потом его вдруг бросило в пот от страха: «Отец! Что он сделает с Сигрид…»
Этот страх так терзал его, когда он по весенней распутице пробирался домой в Рэумарике, что под конец сопровождавший его и ни о чем не подозревающий слуга начал посмеиваться над хозяином, который то и дело слезал с коня по срочной надобности. Взрослый, не первый год женатый мужчина, Симон испытывал такой страх при мысли о свидании с отцом, что у него начался понос…
Но отец не вымолвил ни слова. Только вдруг обмяк, точно под ударом обуха. Симону и теперь еще случалось, засыпая, вспомнить вдруг это мгновение, и сон снимало как рукой. Отец сидел, повесив голову на грудь, и все раскачивался взад и вперед, взад и вперед, а рядом с ним, положив руку на подлокотник почетного сиденья, стоял Гюрд, чуть бледнее обычного, опустив глаза…
