Валентин Пикуль - Фаворит. Книга вторая. Его Таврида. Том 4

– Еще неясно, кого пришлют на его место.

Екатерина отвечала Безбородко:

– Кого бы ни прислали, будет он врагом нашим.

– И большим другом в Гатчине и Павловске.

– Ты прав, конечно. Но не стрелять же мне всех…

Безбородко напомнил о депеше Булгакова: граф Шуазель-Гуфье предложил туркам расположить в крепостях Босфора гарнизоны французские – пока 3000 солдат. Екатерина стала диктовать ответ: «Мы не обыкли интересов России отдавать на решение времени… Прибегаем к средствам от Бога нам данным по охранению славы нашей, величия государства нашего и безопасности его пределов». Безбородко быстро записывал.

– Закончи без меня, сам знаешь, что надо говорить в таких случаях. Пусть Яков Иваныч донесет до великого визиря нашу волю: дела азиатские мы почитаем совершенно чуждыми для всех европейских народов, кроме народа российского.

– Не слишком ли резко, ваше величество?

– Пиши! Что я ни нажую, все проглотят… И не забудь дату поставить: писано в дождливое число жаркого месяца в год денежного неурожая по случаю нашей смерти от голода.

Екатерина ковыляла по комнатам, опираясь на костыль: у нее распухли ноги. Календарь на столе Безбородко показывал 15 ноября 1785 года. Явился ослепительный Потемкин с проектами новых указов. Екатерина спросила – с вызовом:

– А что, князь, если подпишу, не читая их?

– Попробуй, матушка. Не раскаешься.

Екатерина подписала указы, потом спросила:

– Теперь скажи, какую дурь твою я опробовала?

– Подписала ты указ, чтобы в Екатеринославе была Греческая гимназия, а в Херсоне второй Морской корпус.

Безбородко захохотал. Екатерина выронила костыль:

– Послушай, князь, да в уме ли ты? Греческая гимназия в Петербурге есть, в Кронштадте имеется и корпус Морской…

– Мало, – отвечал ей Потемкин. – Людей для флота Черноморского не хватает, нужны офицеры из южан, а Греческая гимназия тоже даст немало дельных купцов и мореходов.

– Тебе это нужно? – со значением спросила Екатерина.

– Почему мне? – возмутился Потемкин. – Я все уже имею от жизни, и мне давно ничего не нужно. Тебе, кстати, тоже не нужно. Но флоту необходимо, и ты поверь, что я прав.

– Я сегодня добра. Говори, чего еще хочешь?

– Хочу два миллиона рублей.

– А где взять?

– Укради, но… дай! – Потемкин сказал, что польский магнат князь Франциск Ксаверий Любомирский распродает свои исполинские владения на Украине и два миллиона рублей он просит лишь за четвертую их часть. – А у него там виселицы в именьях понаставлены. Мужикам руки топорами отрубают… Не чужие ведь люди – свои же, православные, малороссияне!

Екатерина подумала и вздохнула:

– У меня нет таких денег. Воруй сам.

– Я не стану – для этого у меня Попов имеется.

– Ладно. Когда на юг тронешься?

– Снега дождусь. Чтобы на санях ехать.

– Один ли едешь?

– Со мною графиня Скавронская…

Потемкин недолго влачил одиночество. Его племянница Катюша Скавронская не пожелала состоять при муже, из солнечного Неаполя вернулась в пасмурный Петербург. Заодно повесила на шею дядюшке и своих дочек. Потемкин нянчился не с ними, конечно, а с их матерью. Напрасно осыпал он женщину драгоценностями. Скавронская даже не глядела в их сторону, постоянно валяясь на турецких диванах, с головы до ног закутанная в шубы из горностаев, ласкавших ее обнаженное тело.

– У-у-у, коровища! – ругался Потемкин. – Оголилась вся, срамом трясешь тут… ни стыда, ни совести. Приоделась бы, кикимора смоленская, да в люди бы вышла!

– Скучно, дядюшка. В людях-то.

– Ну хочешь, в статс-дамы выведу?

– Ай! Одеваться надо. Чесаться. Мыться.

– Да хоть бы и влюбилась ты в кого.

– На што любиться-то? Мне и без того сладенько.

– Со мною-то поедешь ли до Херсона?

– Оставь меня лежать, дядюшка…

Потемкин отъехал. Корабельные мастера в Херсоне жаловались ему на Мордвинова: заведуя тылом флота, он ставил им палки в колеса. Если порт не имел краски для кораблей, Мордвинов указывал совсем их не красить, отчего дерево кораблей загнивало. Управлял же он бумажно – директивами… Мастера галдели:

– У кого власть, тот и бьет! Перевернешься – бьют, недовернешься – все едино лупят нас, будто нехристей. От таких дел хоть на живот ложисть да спиной закройся.

– Хватит! – отвечал Потемкин. – Я сам разберусь…

В делах флотских Потемкин соратников себе не отыскал. Марко Войнович, бес лукавый, служил как служится. Мордвинов был человек прямой, но от прямоты его сыт не будешь: он выступал против создания Севастополя, его пугало, что главная операционная база флота укрепилась на самом кончике Крымского полуострова. Мордвинов, если верить слухам, даже ненавидел этот быстро растущий город; по его мнению, положение с Черноморским флотом можно было выправить в одном случае: назвать сюда советников-англичан, пусть они и командуют… Попов подсказал:

– У него жена англичанка, дочь губернатора в Гибралтаре! Не с ее ли голоса Мордвинов и распелся эдак-то?

– Да что за чушь, – возмутился Потемкин. – Я с цыганками спал, но конокрадом не сделался… Дело не в жене, а в муже!

Неверие в планы Потемкина – вот что двигало Мордвиновым, человеком умным и образованным, но видевшим в Потемкине лишь фантазера, безобразного расточителя сил народных и денег казенных… Потемкин решил повидаться с Мордвиновым.

– Николай Семеныч, – спросил он его, – ты мне ответь, как на духу: во сколько обошелся Севастополь казне русской?

– В двадцать тыщ рублей, ваша светлость.

– А я на клюкву трачу в год больше… Понял?

– Понял. И прошу для себя отставки.

– Отставки не дам: служи! – ответил Потемкин…

Его пожелал видеть Шагин-Гирей, выразивший большое неудовольствие, что казна платит ему лишь по чину генерал-поручика.

– Разве ж это мало? – ухмыльнулся Потемкин.

– Генералу много, а хану мало…

– Больше не получишь, – сказал князь, подумав.

Шагин-Гирей просил отпустить его в Турцию.

– Зачем? – удивился Потемкин.

– Не хочу жить среди вас… гяуров.

Потемкин возразил: «прововерные» великолепно уживаются с «неверными», если все вопросы религии оставить в покое и не путать дела церковные с делами служебными.

– Никто в России мусульман не притесняет: не хочешь вина – не пей, не любишь свинину – не ешь, а мусульманам, поверь, всегда можно жить в добром согласии с христианами. Хорошо, – вдруг согласился Потемкин, – о твоей просьбе, чтобы отпустить тебя к султану турецкому, я обещаю написать императрице: как она решит, так и будет. Но я бы тебя… не отпускал!

В этом году Потемкин стал ПЕРВЫМ командующим Черноморским флотом, с присвоением кайзер-флага на мачтах того корабля, на палубу которого он ступит. Отныне весь флот и все его экипажи, Адмиралтейство с гаванями Черного и Азовского морей, все верфи на Дону и Днепре подчинялись ему и только ему (а генерал-адмирала Павла светлейший игнорировал).

Флот всегда был очень далек от придворных ингриг, и моряки России (как тогда, так и потом) давали Потемкину справедливую оценку. «Обладая даром удачного выбора людей, Потемкин управлял точными, определенными директивами, не стесняя ничьей инициативы, которую умел ценить и поддерживать. Ближайшее знакомство с деятельностью «великолепного князя Тавриды» совершенно уничтожает создавшийся по немногим фактам миф о распущенном самодуре, властолюбивом деспоте… Напротив, это был замечательный государственный деятель, человек в культурном отношении на голову выше своих современников. Это был человек, влюбленный в свое дело, гуманный и справедливый начальник, горячо заботившийся о благоденствии своего края, снискавший всеобщую любовь простым и сердечным отношением к подчиненным…» – так писали морские специалисты о Потемкине незадолго до революции.

9. Тяжелый багаж России

Польское панство бурлило по-прежнему. Браницкий, женатый на племяннице Потемкина, считал свое «староство» выше полномочий русского посла, и, пьяный, он обвинял короля в dominium absolutum (неограниченной власти). Между тем передовые мыслители Польши призывали упразднить барщину; производство хлеба в стране постоянно увеличивалось; Огинские прокопали канал, открывавший водное сообщение Польши с черноморскими портами; Потоцкие в Херсоне завели свой торговый флот, вывозя излишки польского хлеба за границу. Станислав Понятовский, огорченный раздорами шляхты, все более уклонялся в частную жизнь с разведенной пани Грабовской, окружал себя художниками и артистами, над своим замком установил первый в Польше громоотвод, поощрял создание публичных библиотек и обсерваторий. Все это, сделанное королем, отвечало духу «просвещенного абсолютизма». Однако нравы польских панов оставались крайне жестокими, мелкое шляхетство холопствовало перед магнатами, повальное пьянство панов вредило работе сеймов, разводы в семьях стали считаться доблестью, а жены гордились не мужьями, а любовниками…