Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Вечно ты встрянешь, Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг пустить в ночное. Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.
— Пустое речешь, Калистрат Егорыч. Какая сейчас трава. Лошадям овса задать надо да неделю кормить их вволю.
Приказчик метнул на высокого костистого Болотникова колючий взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики озлобились, очерствели на княжьей ниве.
— Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней — и вся недолга. Потом со своей в три дня управитесь, а там и троица святая отойдет. Ходи веселей, сердешные.
— Не до веселого нам, приказчик. Голодуха замаяла, животы подвело. Завтра на княжье изделье[29] не пойдем. Свой клин сеять надо. Эдак от всех мужиков я говорю, — веско произнес Исай.
— Истинную правду Исай сказывает. Не под силу нам теперь княжья пахота, — поддержал Болотникова Семейка Назарьев.
Шумно стало. Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на приказчика.
— Вконец замучились на господском поле!
— Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!
— Своя землица заждалась. Вон как солнышко греет.
— Так что передай князю — завтра свои десятины пахать зачнем, — твердо высказал приказчику Исай.
Калистрат кивнул Мокею и пятидесятнику.
— Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! — приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. — Этого взять и на цепь посадить. Больно говорлив стал.
На Исая надвинулись княжьи люди, но Иванка оттолкнул их от отца.
— Не трогайте старика. Он вам худа не делал.
— И этого звереныша взять! — визгливо прокричал приказчик и ожег Иванку кнутом.
Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил её за спину. Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий мясистый подбородок, тот плюхнулся возле телеги, стукнувшись головой о спицы колеса.
— Не дерзи, Иванка, сгинешь, — предупредил сына Исай.
Однако Иванка не послушал. На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и верткий, он отбивался как мог.
Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили веревками.
— А ну геть, мужики! — взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к изгороди у крайней избы и выдернул кол!
— Верна-а! Неча терпеть! — разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.
Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
— Осади назад! Палить начну!
Но взбунтовавшихся крестьян было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.
«Вот и конец тебе, Пахомка», — злорадно пронеслось в голове Мамона.
Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.
Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
Дружинники схватили Пахома, Семейку Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.
Глава 5
В застенке
Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками[30]. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло плюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь — хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но короткая цепь и железа[31] давят.
Застенок — в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки с винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом темницу.
Шаги — гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова ехидным взглядом и приставил факел к стене.
— Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
— Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей ударил Болотникова кнутом.
— Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
— Молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут — раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись, усталый Мокей зло прохрипел:
— Теперь будешь знать, как гиль[32] среди мужиков заводить.
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
«Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час», — негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.
— Помолись, старик, да за снедь принимайся.
— Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
— А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
— Животу все едино, — вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.
— Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? — полюбопытствовал холоп.
Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
— Они молитвы без мяса не бормочут.
— Энто как?
— Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе поведал.
— Ишь ты, — ухмыльнулся Тимоха и замялся подле решетки. — Одначе, занятно мне, казак.
Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины.
— На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.
«И впрямь с дуринкой парень», — подумал Пахом. Не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
— А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: «Слава аллаху! Седни живот насытил и завтра того пошли».
— Чудно-о, — протянул, крутнув головой, Тимоха. — А дальше?
— Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: «И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего…» Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
— А не врешь? — усомнился Тимоха.
— Упаси бог, — слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:
— Болотниковы в темнице?
— Сидят. Кормить их три дня не велено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, — словоохотливо проговорил Тимоха.
— А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
— Почем мне знать. Наше дело холопье — господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул:
— Покличь ко мне Мамона, парень.
— Недосуг ему. Собирается беглых крестьян ловить.
— Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
— Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
— Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.
— Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чего-то пятидесятник, — пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
Княжий дружинник заявился в застенок под вечер.
Поднял фонарь над головой и долго, прищурив глаза, молча взирал на скитальца.
— Ну-у!
«На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит — и оком не поведет», — пронеслось в голове Пахома.
— Не ведал, что снова свидеться с тобой придется. Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.
— Рано хоронишь меня, Пахомка. Седни о тебе за упокой попы петь зачнут.
— Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.
