Николай Данилов - Кордон
Матвей Сидорович сокрушенно покачал головой и
отошел в сторону. «Хитришь, Матренин, — утвердился он в своем мнении о матросе. — Простаком, ядреный корень, прикинулся, знаешь, что с дураков спрос малый. Развеселить пожелал товарищей, а заодно, якобы ненароком, и пожаловаться офицеру, что матросов на фрегате за людей не считают… Ты на кого, Игнат, обижаешься? «Каналья», «скотина», «дурак», «быдло», «жернов» — так ведь и меня называли, когда был матросом. Не я же придумал эти слова. Они бытуют на флоте, почитай, со времен Петра Великого. Не знаешь что делать при шторме? Не притворяйся, Матренин, знаешь. Ты же опытный рулевой. Я хотел, чтобы тебя унтер-офицером сделали. Теперь подождешь…»
«Аврора», в понимании Заборова, лучший российский корабль. Он стойко выносил сильные штормы. Его экипаж при авралах показал себя мужественным, ловким, смелым. Матвей Сидорович прикрыл глаза, вспоминая, как было страшно, когда фрегат огибал мыс Горн. Бьют колокола громкого боя, пронзительно свистят боцманские дудки. Поднятый на ноги экипаж лихорадочно снимает паруса. Не успей это сделать, и свирепый ветер сорвет парусину или — были случаи — опрокинет парусник. «Эх, Матре-нин-Матренин! Сам ведь чертом крутился, спасая фрегат, а на занятиях незнающим прикидываешься…»
Матвей Сидорович вдосталь отведал горькую матросскую жизнь, хорошо узнал вкус морской соли. Его служба на море исчислялась двумя десятками изнурительно тяжелых лет. Добросовестно прошел все предыдущие ступени: был матросом, унтер-офицером, боцманматом {Боцманмат — старший строевой унтер-офицер в царском флоте}, боцманом. Трудом, горбом продвигался он по службе.
Так уж случилось, что крестьянский парень Матвейка Заборов, попав на море, незаметно для себя втянулся в каторжную матросскую жизнь. Вначале он думал накопить небольшие сбережения и любыми путями вернуться в деревню, обзавестись семьей, купить корову и навсегда связать свою судьбу с землей, отдаться полностью нелегкому крестьянскому труду, привычной сермяжной жизни хлебороба. Однако со временем Матвей стал понимать, что с весьма скромного матросского содержания денег много не скопишь, да и вообще — скопишь ли? Годы бежали быстро. Заборов, получив лычку, вторую, третью, с грустью начал догадываться, что теперь от вящего желания вернуться в деревню остаются мыльные пузыри. Видимо, от заветной мечты придется отказаться, ибо никакой землепашец из него уже не получится, а потому надо понадежнее обосноваться на морской службе. Редкие письма из дома о печальной судьбе крепостных крестьян исподволь укрепляли в нем мнение — в деревню торопиться не следует. Так и остался человек на море, не заметив, когда из матроса Заборова, «скотины», «канальи», «дурака», «быдла» и «жернова», превратился в Матвея Сидо-ровича, старшего боцмана.
Было время, когда он, затаив надежду, ждал, что его произведут в мичманы. Если бы примерного старшего боцмана аттестовали на офицера, не было бы, пожалуй, счастливее человека на всем Российском императорском флоте, чем крестьянский сын Матвей Заборов. Разве не на таких, как он, нижних чинов, обращал внимание господ офицеров сам Михаил Илларионович Кутузов? И пусть прославленный фельдмаршал не был моряком, он понимал душу простых людей и велел своим командирам лучше присматриваться к служивым. В его «Наставлении господам пехотным офицерам» (Заборов сам читал кем-то подчеркнутые строчки) говорится: «Господам офицерам, особенно ротным командирам, в сражениях крепко и прилежно замечать: кто из нижних чинов больше отличается храбростью и духом твердости и порядка, таковых долг есть высшего начальства скорее производить в чины, ибо корпус офицеров всегда выигрывает получением настоящего храброго офицера, из какого бы рода он не был». Вот какой замечательный человек был Михаил Илларионович! Разве нельзя его «Наставление» распространить на моряков? Можно и нужно даже в мирное время. И уж чего греха таить, здорово старался Заборов обратить на себя внимание начальства. Ан, нет. Нельзя сказать, что его прилежность к службе, старание никто не замечал. Напротив, Заборова ставили в пример другим, наградили
за безупречность в службе знаком морской доблести. Однако ни один офицер не заикнулся, чтобы его вывести из нижних чинов. «Видно, у меня такая планида, — сокрушенно думал он. — Рылом не вышел…» Постепенно старший боцман смирился с тем, что имел.
Погрузнел, поседел, полысел пожилой моряк. Давно отказавшись от мысли скопить деньжат — копи, не копи, сбережений ему не собрать, — Матвей Сидорович махнул рукой на свое незавидное будущее: будь что будет! Так и оставшись холостяком, старший боцман расплескал свою жизнь по морям и океанам. Он по-настоящему познал соблазнительный вкус водки и нередко, но только в свободные от службы часы, находил в ней утешение. Сильно пьяным Матвея Сидоровича никто не видел — с двух ковшей не свалится, а попахивало от него в последнее время постоянно. А почему бы не так, когда спиртное дают морякам по табелю положенное™? Однако службу Заборов продолжал нести исправно, а потому больших претензий к его заведованию у офицеров фрегата не было. Знал человек свое дело, очень хорошо знал, и с людьми умел ладить. Именно за это Матвея Сидоровича ценили, ради этого прощали ему слабости.
«Матренин не знает сколько на фрегате парусов? Чушь! — не мог успокоиться Заборов. — А вот зачем он выкобеливается? Это вопрос…»
Старший боцман ударился в рассуждения. В его понятии, нельзя матросу не знать парусное дело. Ведь на любую погоду, изменение ветра по-разному нужно устанавливать паруса, по-иному крепить такелаж. Красив корабль, когда смотришь на него издалека. А зайди на фрегат, и увидишь сплошную сеть снастей, канатов, в которых, как в паутине мухи, копошатся матросы. Неопытному глазу и нормальные снасти покажутся запутанными — так густо и сложно они переплетаются. А матросы разбираются, куда и зачем крепится каждый трос, где и как вязать узлы, почему одно парусиновое полотнище нужно ставить прямо, а другое наперекос.
Адские трудности испытывала команда «Авроры» во премя бурь. Шарахались люди из стороны в сторону, падали с ног, ползали, облитые ледяной водой, на четвереньках, приноравливались к капризному и бешеному ветру. В такие моменты нельзя было допустить малейшей оппошности. Ошибка в ураган могла дорого обойтись экипажу: нетрудно попасть в гости к Нептуну. Не зря же
среди моряков бытует поговорка: «Красиво море, но тяжела матросская доля».
У Заборова не выходил из головы Матренин. «Стыдно, Игнат, за тебя! — недовольствовал Матвей Сидорович. — Что теперь подумает господин лейтенант? Ничему, подумает, не научил тебя старший боцман. Конфуз да и только! Вот отберу чарку водки, и будешь знать, ядреный корень, как при сурьезном деле шутки шутить…»
Не похож, ой, не похож Матренин на других матросов. Редко кого встретишь из моряков, кто бы не приправлял свою малосвязанную речь крепкими русскими словечками, которые не печатают в книжках. Старший боцман в экипаже, пожалуй, владеет самым большим набором смачных слов. Вряд ли кто сумеет перещеголять его в палубной словесности. Однако ни он, ни кто другой на фрегате, кроме Матренина, не ругается в Бога и святых. Пытался Матвей Сидорович вразумить богохульника, заступиться за всевышнего и его апостолов, но куда там! Заборов понял, что Матренин обижается на Бога, на несправедливость небесного чудотворца. А идет это у Игната от тошной жизни. В сороковом году, когда в России был страшный голод, о котором запретили даже писать в газетах, у Матренина умерли молодые родители, оставив на произвол судьбы пятерых детишек. За что, за какие грехи наказал миротворец невинных и беззащитных мальцов? Пристроив младших братишек и сестренок в деревне к чужим людям, десятилетний Игнат ушел в город. Два года он был поводырем слепого нищего старца. А когда тот умер, маленький оборвыш устроился на кожевенную фабрику в вонючий цех по выделке овечьих шкур. С пят надцати лет, до того, как угодить в матросы, гнул свой неокрепший хребет в порту, работая крючником. «Вот и осуждай такого человека! — Заборов устыдился — Отбирать у Игната водку никак нельзя…»
Мысли старшего боцмана перекинулись на погоду
Опасны, очень опасны судам в открытом океане тайфуны. Они свирепы, злы и беспощадны к морякам. Их почему-то называют женскими именами: Джорджия, Эльза, Генриетта, Карина… Особенно люты северные ветра. Однако затишье пугало Заборова больше, чем штормы. Оно его просто угнетало. Ну, конечно, денек постоять можно, но не больше. Отдохнут люди от авралов, покупаются в спущенном на воду парусе (никого акулы не утащат), и надо двигаться, приближаться к цели. А залив
Де-Кастри, оказывается, еще далеко. Длительная стоянка очень страшна. Экипаж каждый день ест и пьет. Вода в деревянных чанах и бочках начинает портиться. А если и такой, тухлой, не хватит?.. Есть в задержке фрегата и другая опасность. Заборов вначале даже не понял, почему Изыльметьев распорядился нести во время штиля усиленную вахту. «Ну кто в затишье к нам подойдет? — рассуждал недавно старший боцман, — Мы стоим, стоят и другие парусники». Однако капитан-лейтенант напомнил ему о времени. Словно прочитав мысли Заборова, он сказал:
