Алексей Новиков - Последний год
– Мы хотим играть в прятки, – чинно объяснила отцу Машенька.
– Ужо, будут вам и прятки. Бегите пока к нянькам, – отвечал Александр Сергеевич. Смеясь, он перевел гостю состоявшийся разговор. – Думаю, что моя бедокурщица наверняка рассчитывала и на ваше участие. Какая иначе польза от гостя?
– О, я польщен и непременно приеду для этого еще раз. Пожалуйста, заверьте мадемуазель Мари! – отвечал Лёве-Веймар. Он следил, как мелькало среди дерезьев Машенькино платье. – Какое прелестное создание!
– Да, – откликнулся Пушкин, – будет хороша, коли хорошо воспитаем.
– Может ли это быть иначе в семействе Пушкина?
Александр Сергеевич ничего не ответил. Вернулся к песням. Перебрал свои листки.
– Вот вам плач о Разине. Прошли века – крепко хранит народ память об этом мятежнике, потрясавшем в старину наше Московское государство.
На заре то было, братцы, на утренней,На восходе Краснова солнышка,На закате Светлова месяца,Не сокол летал по поднебесью,Ясаул гулял по на садику;Он гулял, гулял, погуливал,Добрых молодцев побуживал:«Вы вставайте, добры молодцы,Пробужайтесь, казаки донски!Нездорово на Дону у нас,Помутился славной, тихой Дон,Со вершины до Черна мо́ря,До Черна мо́ря Азовскова,Помешался весь казачей круг…»
Александр Сергеевич начал читать песню совсем тихо, постепенно повышая голос – будто росла, ширилась грозная весть. Да что же свершилось на Руси? Какая беда?
Заключительные строки песни Пушкин перевел на французский язык так:
«Nous n'avons plus d Ataman, Nous n'avons plus Stepan Timofeevitch dit Stenka Rasine. On a pris le brave, On lui a lié ses blanches mains. On l’а mené a Moscou bâtie en pierre et au milieu de la glorieuse Krasnaja-Plochtchade on lui a tranché sa tête rebelle»[2].
Лёве-Веймар углубился в чтение перевода.
– С вашей помощью, – сказал он, – я листаю историю России страница за страницей.
– А для того, чтобы вы видели беспристрастие и мудрость народную, я перевел вам песни об Иване Грозном и Петре Великом. Народ славит Пугачева и Разина, но отдает справедливую дань и тем царям, которые твердо держали в руках кормило государственного корабля и умело вели его в будущее. Так соседствуют в поэзии народной Петр Первый с Емельяном Пугачевым, а грозный царь Иван со Степаном Разиным. Когда-нибудь историки оценят эти песни и объяснят их. Меня же, каюсь, в особенности влечет Степан Разин, – может быть, потому, что в былые годы я считал его единственным поэтическим лицом русской истории. Мнения мои расширились, но поэтический ореол Разина не померк.
Пушкин стал рассказывать, как он разыскивал песни о Пугачеве в Оренбургском крае, как записывал песни о Разине на Псковщине, в Михайловском.
– Коли признаться, я и сам испробовал свои силы: написал несколько песен в народном духе – и, конечно, о Степане Разине.
– О! – вырвалось у любознательного гостя. – Буду ли я иметь счастливую возможность с ними познакомиться?
Приглашение к обеду прервало разговор.
– Натали, – обратился Пушкин к жене, как только все уселись за стол, – помоги господину Лёве-Веймару и мне. Объясни нам, что значит: «с зачесами чулочки, да все гарусные»… А еще лучше – переведи на французский. Ну-ка?
– Откуда ты такое взял, мой друг? Никогда ничего подобного не слыхала. Нет таких чулок!
– А вы, свояченицы, что скажете о гарусных чулочках? – Александр Сергеевич тщетно выжидал ответа. – Ну конечно, ни одна модница не скажет. Стало быть, надобно брать справки у деревенских старух. Беда только в том, что и те старухи не помогут, по незнанию хотя бы французского языка.
Пушкин стал радушно потчевать гостя. Лёве-Веймар завладел разговором. Он живо рассказывал о парижских театрах, о знаменитых актерах, о сутолоке модных салонов… Для себя же отметил наблюдательный журналист: Пушкин, удивительно осведомленный в событиях европейской жизни, с жаром говорил о писателях и политических ораторах, но грустью проникался его взор, когда речь заходила о сокровищах искусств, собранных в Париже или Лондоне. Совсем нетрудно было понять его парижанину, уже получившему некоторое представление о русских порядках: путешествия за границу, столь обычные у русской знати, запретны для первого поэта России…
Вслед за гостем Пушкин подошел к Наталье Николаевне:
– Прими и мое спасибо… ладушка!
– Ладушка?! – Наталья Николаевна удивленно подняла брови.
– Неужто не слыхивала? А у меня сегодня наши песни с ума нейдут. Вини в том гостя. Но попробуй-ка уместить в одном слове столько сердечной ласки!
В кабинете Лёве-Веймар снова вынул записную книжку. Пушкин на него покосился.
– Я не открою вам ничего нового, конечно, если скажу, что в сказках и песнях кроется неиссякаемый родник для поэтов, равно как все мы должны черпать щедрой рукой от говора народного. Мудр был Альфиери, когда изучал итальянский язык на флорентийском базаре. Прав и соотечественник ваш господин Фориэль, когда говорит, что в песнях дороги нам не архаические предания, а живая, неумирающая поэзия.
Лёве-Веймар слушал и был изрядно удивлен. Книга Фориэля «Народные песни новой Греции» вышла во Франции более десяти лет тому назад. Оказывается, и ее знает Пушкин.
– Я высоко ценю мысли Фориэля, – подтвердил Пушкин. – Прав он, а не ученые немцы, рассматривающие песни как музейную коллекцию. Но скажите, сделайте милость: Фориэль занялся песнями Греции – пусть так, важное, конечно, дело, а как хранят у вас собственное достояние французского народа – его песни?
– Боюсь, что здесь нам нечем похвастать. Впрочем, кое-что делают наши провинциальные академии.
– Кое-что? – Пушкин был в свою очередь удивлен. – Да разве в таком деле обойдешься трудами академиков? Тут нужны многие тысячи ловцов-собирателей… Когда познает многоплеменная, разноязычная Россия свое песенное достояние?
Лёве-Веймару привелось выслушать рассказ Пушкина о том, когда и какие песенные сборники были выпущены в России. Не утаил Александр Сергеевич, что и сам задумывал выдать в свет собрание песен. Он мог бы добавить, что, готовясь к этому труду, самолично сверял напечатанные песни, чтобы упорядочить драгоценные россыпи. Мог бы Пушкин еще сказать: если не удалось это ему самому, то передал все свои записи в надежные руки. Не пропадет его труд.
На письменном столе все еще лежали листки с песнями, отобранными для Лёве-Веймара.
– А теперь… ох, неисправим, должно быть, я, грешный!.. – Александр Сергеевич опять взялся за рукопись, – попотчую вас еще одной песней о Разине. Позвольте для начала опять представить ее вам так, как звучит она по-русски. – И начал читать неторопливо:
У нас-то было, братцы, на тихом Дону,На тихом Дону, во Черкасском городу,Породился удалой доброй молодец,По имени Степан Разин Тимофеевич,Во казачей круг Степанушка не хаживал.Он с нами, казаками, думу не думывал,Ходил-гулял Степанушка во царев кабак,Он думал крепку думушку с голудбою…
И оборвал чтение:
– Смотрите, как наша голудба выглядит на французском языке; я перевел les va-nus – pieds»[3]. Понятнее было бы для французов – санкюлоты, но тогда офранцузилась бы сама песня… Впрочем, не о том я хочу сказать, Драгоценное свидетельство дает нам и здесь народная поэзия: Разин не водится с зажиточным казачеством, он держится только голытьбы. По песне можно безошибочно судить, кто собирается вокруг Степана Разина. Мятеж, как всегда, поднимают обездоленные… Итак, вручаю вам мой скромный труд и прошу – не корите за сухость и прозаизмы перевода. Первый это признаю.
Лёве-Веймар бережно спрятал полученную рукопись.
– Как много я могу узнать о России, если мне суждено знать Пушкина! – сказал он растроганно, приложив руку к сердцу.
Вскоре гость с явной неохотой покинул гостеприимных хозяев. Неотложные дела ждали его в городе.
Пушкин проводил гостя до экипажа. Едва коляска тронулась, Александра Сергеевича окружили дети. Должно быть, начиналась долгожданная игра в прятки. Лёве-Веймару показалось, что Пушкин готовится принять в ней участие с полным воодушевлением.
Глава двенадцатая
Первого июля в Петергофе праздновали именины императрицы. Чуть свет сюда потянулись кареты и экипажи из Петербурга. Высшее общество, прервав летнее уединение, спешило для принесения поздравлений их величествам.
По случаю торжества в петергофском парке объявлена иллюминация и фейерверки. Назначен бал-маскарад. В Петергоф стремился попасть в этот день каждый досужий житель столицы, хотя бы и вовсе не причастный к дворцовым сферам. Толпы гуляющих с утра заполнили парк.
Из особо приближенных к монарху лиц в Петергофе пребывал шеф жандармов граф Бенкендорф. На нем лежало верховное наблюдение за охраной порядка. В таких случаях Александр Христофорович был неутомим. Никому не доверяя, он ранним утром сам проверил секретную агентуру, расположенную вокруг дворца и в парке.
