Зоя Воскресенская - Сердце матери
В передней кто-то стучал промерзшими сапогами, обивая с них снег.
В кабинет вошел вестовой Михеич, привез почту.
Мария Александровна зажгла лампу, подождала, пока огонек расползется по всей кромке фитиля, надела стекло и сверху зеленый абажур.
— Из Казани какое-то важное письмо. — Илья Николаевич вскрыл пакет, вынул толстый лист бумаги, украшенный гербом Российской империи, пробежал его глазами и тихо охнул. — Машенька, — сказал он упавшим голосом, — наградили меня… орденом Святого Станислава первой степени.
— Поздравляю…
Мария Александровна взглянула на побледневшее лицо мужа и осеклась. Пошарила рукой стул, опустилась на него.
— Это конец, Машенька. Это третий звонок. Ведь это означает — пожалуйте в отставку, господин Ульянов. В отставку! — Илья Николаевич прислушался к этому странно и по-чужому звучащему слову. Встал и, заложив руки за спину, зашагал по комнате.
Только теперь до сознания Марии Александровны дошел страшный смысл этих слов. Она помнит, что первым звонком Илья Николаевич назвал орден Анны, которым он был награжден за двадцать лет службы; вторым был орден Святого Владимира, за двадцать пять лет службы, и тогда волновался, что уволят.
А теперь, после тридцатилетней работы, отправляют на пенсию, на покой.
— Неужели это мой последний годовой отчет? — Илья Николаевич посмотрел на бумаги, лежащие на столе. — Что же дальше? В пятьдесят четыре года надеть шлафрок, комнатные туфли и наблюдать жизнь через окно? И это называется покой? Это же смерти подобно!
Никогда не видела Мария Александровна своего мужа таким растерянным и поникшим.
— Может быть, можно ходатайствовать? — неуверенно сказала Мария Александровна.
— Нет, бесполезно. Закон есть закон. Я старался о нем не думать, смотрел только вперед, надеялся на какое-то чудо. Но чуда не произошло… В отставку!.. А у нас с тобой дети еще на ноги не поставлены. Как мы, восемь душ, проживем на одну пенсию?
— Об этом не печалься, — ласково сказала Мария Александровна. — Продадим дом, снимем маленькую квартиру, я сумею экономно вести хозяйство, а там и дети закончат образование.
— Но у меня так много неисполненных планов! — горько воскликнул Илья Николаевич. — Четыреста тридцать четыре школы! А их должно быть тысяча. Сотни новых светлых школ, грамотный народ, просвещенный край. Вот о чем мечтал я. И вместо этого орден, золотой крест на широкой красной ленте с двойной белой каймой, серебряная восьмилучевая звезда. Нарядно! Помпезно! На оборотной стороне звезды выгравировано по-латыни: «Премиандо инцитат!», что означает: «Награждая, поощряет!» Какое лицемерие! «Поощряет»! На что? На какие дела? Лишают возможности трудиться и называют это поощрением.
Крупные капли пота выступили на его высоком лбу.
Мария Александровна сидела подавленная. Слезы сжимали ей горло. Чем она могла помочь ему, чем утешить?
— Илюша, ты всегда будешь желанным гостем в школах…
— Гостем? — Илья Николаевич расстегнул ворот косоворотки. — А поставить преподавание так, как я это понимаю, мне дозволят? А новые школы разрешат строить?.. «Премиандо инцитат»! — сквозь зубы, как бранные слова, произнес Илья Николаевич.
— Не может быть, чтобы человека в расцвете его деятельности отстранили от работы. Будешь хлопотать, будешь добиваться. Тебя ценят.
— Ты видишь, как меня ценят, — усмехнулся Илья Николаевич.
— Мы найдем какой-нибудь выход, найдем. Все уладится. Ты отдохнешь, и, кстати, надо оформить дворянское звание. Ведь ты уже третий раз получаешь на него право.
— Что мне оно даст? Право на работу?
— Это звание нужно детям, оно облегчит им поступление в университет, поможет в жизни.
— Успеем, успеем.
— Так ты уже откладываешь четыре года, — с легким укором сказала Мария Александровна.
Она пыталась отвлечь Илью Николаевича, но он думал о своем. Его, привыкшего с малых лет к труду, к общению с большим коллективом людей, лишали работы, отстраняли от любимого дела…
Весть о награждении директора народных училищ орденом Станислава быстро распространилась по Симбирску.
В дом потянулись визитеры: сослуживцы, друзья, знакомые — поздравляли с высочайше пожалованной наградой.
Приехал инспектор Иван Владимирович Ишерский. Он искренне радовался. Илья Николаевич благодарил, — не хотел разочаровывать преданного друга, да и знал, что Иван Владимирович не поймет его. Многие ведь считают, что чины и ордена украшают человека больше, чем его дела. Но эти шумные поздравления угнетали Илью Николаевича, он вдруг стал мнительным, ему чудилось в этих поздравлениях прощание с ним.
На третий день, 10 января, Илья Николаевич пожаловался жене:
— Что-то тошнит меня от этих поздравлений и голова болит нещадно. Не пускай ко мне никого.
Мария Александровна помогла мужу прилечь на диван, положила на голову мокрое полотенце.
— Тише, дети, папе нездоровится, — сказала она и, отозвав Володю в сторону, попросила его сбегать за врачом.
Врач не нашел ничего тревожного. Очевидно, легкое отравление и усталость. Прописал капли Иноземцева и уехал.
Мария Александровна не сомкнула глаз всю ночь. И днем металась по дому, как птица с поломанным крылом, не находя покоя.
12 января Илья Николаевич почувствовал себя лучше и снова уселся за отчет.
В этот день мела сильная метель. Дети вернулись из гимназии, прошли в кабинет отца, увидели, что он углублен в работу, — значит, здоров. Но, видно, непогода давала себя знать. Маняша и Митя капризничали, были взъерошенные, как воробьи, не могли спокойно играть, и Мария Александровна отпустила Митю к Алеше Яковлеву, а Маняшу Аня забрала к себе наверх, где они уютно устроились с Олей и Володей. Аня рассказывала им о красивейшем в мире городе Петербурге, о перламутровом отсвете белых ночей на Неве, о Саше, который работает над дипломом и отказался поехать домой на каникулы, считая, что вдвоем с Аней это будет стоить слишком дорого. На будущий год Володя и Оля кончат гимназию и тоже поедут учиться в Петербург. В семье будет четыре студента.
— Страшно ехать на поезде? — спросила Оля. Кроме Саши и Ани, никто из детей Ульяновых не ездил по железной дороге.
— Нет, вовсе не страшно, — уверяла Аня, — только очень тесно и душно.
— И никакой палубы нет? — поинтересовалась Маняша.
— И палубы нет. На пароходе путешествовать куда приятнее.
— Мы каждый вечер вчетвером будем гулять по набережной Невы. — Оля прижалась к сестре.
Но Володя предупредил, что он будет пропадать в библиотеке.
Мария Александровна сидела в столовой, бралась то за шитье, то за вязанье, но работа валилась из рук. «Что это со мной? Почему так тревожно на сердце? Ведь доктор сказал, что ничего опасного. Может быть, стосковалась по Саше? Но от него вчера было письмо, бодрое, ласковое. Может быть, вьюга нагоняет тоску?»
Она отложила шитье, накинула платок и вышла в сад. Ходила по скрипучим от мороза дорожкам. Яблони, покрытые пушистым снегом, стояли словно в цвету. Тронула рукой ветку — снег осыпался, оголились темные узловатые сучки.
Вернулась в дом, осторожно приоткрыла дверь в кабинет Ильи Николаевича. Он сидел за письменным столом, оглянулся. «Очень плохо выглядит», — больно кольнуло в сердце. И снова тоска, отчаянная, до слез. Вышел к обеду в столовую, старался шутить, даже предложил Володе сыграть партию в шахматы, но раздумал, пошел к себе.
Мария Александровна заглянула в кабинет.
Илья Николаевич лежал на широком кожаном диване съежившись, словно ему было холодно.
— Илюша! — окликнула она мужа. — Илюша, что с тобой? — присела на край дивана, провела ладонью по высокому холодному лбу… — А-а-а!.. — разнесся вдруг вопль по комнатам.
Первый раз в жизни услышали дети этот отчаянный, полный ужаса крик матери.
Сбежали вниз. Мама стояла у дверей кабинета.
— Папа не умер! Нет! Он не умер! Он не может умереть!..
…В доме необычно тихо. Дети сидят в столовой, тесно прижавшись друг к другу, учат уроки. Аня, закутавшись в платок, прислонилась к теплой печке. Оля шепотом учит французские глаголы, смахивает слезы с ресниц. Володя вполголоса объясняет Мите задачу. Маняша старательно выводит буквы.
В доме словно ничего не изменилось. Мама, как всегда, встает раньше всех, кормит детей завтраком, отправляет их в гимназию. По возвращении спрашивает про отметки. Но дом стал пустой и гулкий. Нет папы. Он отсутствовал часто и раньше, разъезжая по своим школам. Но тогда все жили в счастливом ожидании. Зимним вечером, заслышав фырканье лошадей под окном, всей семьей бежали в переднюю, распахивали скрипучую, промерзшую дверь. На пороге появлялся в своей большой серой шубе с пушистым заснеженным воротником папа, стряхивал с усов и бороды светлые льдинки, подставлял холодную румяную щеку для поцелуя и нетерпеливо спрашивал: «В доме все благополучно? Все здоровы?..» И вот никогда-никогда этого больше не будет. Дверь в папин кабинет закрыта. По вечерам там всегда сидит мама. Дети чувствуют, что она не с ними. Они знают, что утром, как только закрывается за ними дверь, она отправляется на кладбище, на могилу папы. По вечерам не звучит больше колыбельная песня. Рояль затянут парусиновым чехлом.
