Вячеслав Софронов - Кучум
— Нет, то не мне надо, а батюшке моему, боярам. Бомелиус, не понимая причины отказа, настойчиво продолжал протягивать к нему ложечку, указывая пальцем на свой рот. Наконец царевич сдался и со вздохом взял ложечку.
— Что ж, доставлю тебе приятное, — и облизал ее. Аптекарь кинулся в поисках воды и принес неполный ковш.
— Пить, — указал знаками. Царевич сделал и это.
Сидеть, — Елисей подвел того к лавке, — в голове ого-го, — покрутил правой рукой в воздухе и закатил глаза. Но царевич и без того стал ощущать действие принятого и лекарства и залепетал, раскрывая губы.
— О, Господи, хорошо как… Ангелов небесных вижу… Дворцы сказочные… Вон батюшка мой идет… Вон братец… Катушку вижу, она меня зовет к себе, — и заплакал, преклонив голову к стене.
Бомелиус с интересом разглядывал Федора, прикидывая, какую выгоду он сможет извлечь из завязавшейся дружбы с ним. Впрочем, он тоже понимал, как и многие, при дворе, что Федор слаб здоровьем и особых привилегий или наград у него не выхлопотать. Но лекарь привык наклоняться и подбирать за свою долгую жизнь даже не нужные на первый взгляд вещи. А царевич — это тебе ни какой-нибудь купец с улицы. Кто его знает, как дело обернется. А он осторожно вышел из покоев, оставив Федора в сладком забытье.
Иван Васильевич велел кликнуть кравчего Бориса Годунова, который после гибели своего тестя Малюты Скуратова незаметно стал едва ли не самым близким царевым человеком. С рассудительным Борисом царь просиживал подолгу, обсуждая многие дела, готовя посольства и военные походы. Годунов знал о всех царских слабостях и умел подсластить любую самую, горькую пилюлю, смягчили, печальные известия из Ливонии, ободрить царя. Он же как бы ненароком, указывал ему то на одну, то на другую глазастую красавицу, когда им случалось вместе ездить по столице или посещать дома именитых людей. Потом, как бы невзначай, девица оказывалась в царских покоях а что делать с ней дальше, царя не нужно было учить. Одно плохо — пил Борис мало, а Иван Васильевич опасался трезвенников, памятуя изречение древних: непьющий за общим столом — или обманщик, или предатель. Борис же ссылался на плохое действие на него хмельного пития, если и случилось ему принять чарку, другую, то на следующий день появлялся опухший, угрюмый, и царь махнул на этот его едва ли не единственный недостаток. Может, и лучше, когда среди подгулявших гостей кто-то будет с чистой головой.
Борис Федорович вошел, мягко ступая, и поклонился низко, до самого пола. От дальнего предка своего, мурзы татарского Чета, сохранил он смуглость лица, выдвинутые скулы и зауженные к вискам глаза. Взяв в жены дочь Малюты Скуратова, Марию Григорьевну, сумел избежать сам и родственников уберег в опричные времена от расправы и подозрений в измене. За Малютиной широкой спиной легко было укрыться. Порой Иван Васильевич думал, что не будь Бориса Годунова, он не знал бы, с кем посоветоваться, кому поручить сложное дело. Вот и сейчас Годунов должен был обсказать ему о своей встрече с лазутчиками, прибывшими из Польши.
— Что болтают про дела польские, — начал Иван Васильевич, не отвечая на приветствие и не предлагая сесть.
— Болтают, что войне быть большой, — со вздохом произнес Борис Федорович, — король их новый, Баторий, обещал Москву взять.
— Ха! Он пусть лучше о своих землях печется. Москву захотел! Это мы еще поглядим…
— Войско набирает. Сейм деньги немалые выделил, — коротко сообщал Годунов, стоя у стола.
— Били мы панов, били, а все им мало. Уж ихнюю панскую спесь нипочем не выбьешь, пока башку с него не сымешь. Сам как думаешь?
— Думаю, не шутит король Баторий. Им без Ливонии никак нельзя. Кинутся отвоевывать.
— Да… — Иван Васильевич поскреб поредевшую за последний год бороду. — Кинутся, говоришь? А мы на что? Надо тоже войско готовить. Где только людей набрать. Казна у нас нынче совсем пустая.
— А почему нам казаков воровских с Дону, с Волги на службу не пригласить? Сила там немалая скопилась, народишко лихой. Крымчакам проходу не дают, ногайцев в узде держат. Глядишь, и панам чубину укоротят.
— Пошли к ним кого-нибудь, — согласился Иван Васильевич, чуть подумав, — отпиши, мол царь приглашает в поход и жалование пообещай доброе. Понял? Есть такой человек, кто бы добрался до них без промедления?
— Есть, государь Князь Федор Барятинский.
— Знаю молодца. Его и пошли.
В это время в светелку, где обычно уединялись царь с Годуновым, пошатываясь, вошел царевич Федор. Глаза его блуждали и было не понять, видит ли кого перед собой или не различает совсем. Иван Васильевич, не скрывая удивления, повернулся к младшему сыну, спросив тихо:
— Феденька, что с тобой? Не заболел ли?
— Мне хорошо, батюшка, — засмеялся тот, — очень хорошо. Я с матушкой виделся, и она просила передать, что любит тебя, и просила не забывать о ней.
— Да что с ним? — царь вскочил, взял сына за руку.
— Тебе батюшка тоже надобно порошок попробовать, что мне лекарь дал. Велю сказать, пусть принесет. Ты сразу добрым станешь.
— Сыскать мерзавца! — топнул ногой Иван Васильевич. Годунов выскочил стремглав, не прикрыв за собой дверь. Когда он вернулся, то был совершенно спокоен и сказал царю как о чем-то постороннем:
— Мои люди займутся им. — Царь недоверчиво глянул на кравчего, но промолчал.
БЛАЖЕНСТВО НАСЛЕДУЮЩИХ
Жарким было лето, когда гордые поляки избрали, наконец, короля Речи Посполиты. После смерти Сизигмунда-Августа множество претендентов явилось в державу польскую. Был среди них и брат французского короля — Генрих, занявший было престол, но не знавший ни языка польского, ни обычаев, бежавший обратно в Париж после смерти брата своего и трон французский принявший. Был и Максимилиан — император австрийский. Был и царь московский Иван Васильевич, пожелавший отправить младшего сына Федора воздеть на себя корону польскую и объединить затем две великие славянские державы. Но долги были сборы московские, долги хлопоты, а всех опередил венгерский князь Стефан Баторий, что по первому зову явился в Краков и быстрехонько короновался, оставив с носом и государя московского, и императора германского, и многим другим желающим кукиш показал.
Король польский Стефан Баторий ехал в сопровождении малой охраны из мадьяр к своему замку под Краковым. Он любил ездить верхом, поскольку не так в глаза бросался и рост малый его, и хромота не очень заметна. Еще в детстве пытались украсть его разбойники и продать туркам, приковав на цепь за левую ногу, держали в лесной сторожке. Но сумел Стефан освободиться, сбить цепь, а рана осталась и не заживала до конца дней его. Да еще в юности начались и припадки, после чего впадал он в безумие и не помнил всего, им в те минуты содеянного. Женщины припадочного Стефана не любили, да и он их не особо жаловал. Придворные и то пугались дикого взгляда короля Батория и маленьких, глубоко посаженных глаз на скуластом лице Верно, правду говорили, будто предки его пришли с далеких северных земель, где едят сырое мясо, запивая кровью звериной. И может, в силу этих древних традиций новый польский король велел всех бродяг и разбойников на дорогах ловить и в котлы с кипящей водой бросать, а мясо охотничьим собакам скармливать.
Изначально поляки хотели женить французского принца Генриха на дочери покойного короля Сизигмунда, да тот, глянув на невесту, которой в ту пору уже полсотни лет накатило, в смущение великое пришел, отнекивался как мог от брака, а потом и вовсе бежал, оставив Анну Яголлонку и дальше проживать в девичестве. Стефан Баторий и глазом не моргнул, пойдя под венец с невестой на десять лет его старше. Она тут же уехала в Варшаву, а он остался в Кракове, где, впрочем, редко бывал, занятый приготовлениями к войне с московским царем.
Баторий, погруженный в свои думы, не отвечал на приветствия крестьян, снимавших шапки за полсотни шагов и стоявших так, пока он не проедет. Сейчас он думал о том, как избавиться от назойливого Самуила Зборовского, что отчасти помог ему на выборах, но теперь вместе с братом Христофором требовали слишком больших льгот для своего дома. Баторий считал себя солдатом и жизнь вел простую, неустроенную. Разбалованные и разнеженные поляки чуть ли не смеялись ему в лицо, видя незатейливую одежду своего короля, и шутили, что надобно выделить из казны кое-какие средства и приодеть его, а то трудно пастуха отличить от государя великой державы. Но он все терпел до поры до времени, хорошо, впрочем, помня и обиды, и усмешки ясновельможных панов.
Единственным человеком, которого он отличил сразу и выделил из прочих, был шляхтич Ян Замойский. Они изъяснялись на латыни, поскольку король еще плохо знал язык своих подданных. Такие, как Замойский, не обремененные отцовским наследством и высокими титулами, сразу почувствовали в новом короле близкого человека, потянулись к нему, предложили свои шпаги. И он принял с благодарностью молодых шляхтичей, поставив тех на самые важные посты.
