Анатолий Рыбаков - Прах и пепел
Вернулась Вероника со сковородкой в руках, разрезала яичницу, налила вина себе, Вадиму.
– Давай за счастье выпьем. За счастье, Марасевич!
– За твое счастье! За твою удачу!
Глаза ее опять наполнились слезами.
– Что ты, что с тобой? – заволновался Вадим.
Она вытерла глаза:
– Так, ерунда, вспомнилось всякое. Все, поехали!
Закусывая яичницей, говорила:
– Теперь тебя в театре будут еще больше бояться, увидишь! Они притворяются, что уважают, а на самом деле боятся. Бабы наши – все эти народные и заслуженные – шлюхи, любая под тебя ляжет, только похвали ее в рецензии. А ну их к свиньям собачьим! Давай потанцуем!
– Я плохо танцую! И к тому же, – он показал на бутылку, – выпил.
– Сколько ты выпил?! Ерунда! Ладно, не хочешь танцевать, давай в карты сыграем. – У нее в руках появилась колода замусоленных карт, где взяла, Вадим не заметил. – Игра простая, смотри, буду снимать сверху карту, а ты отгадывай: черная или красная. Угадаешь, я с себя что-нибудь сниму, не отгадаешь, ты с себя. Ну, говори, Марасевич! Черная или красная?
– Красная, – пролепетал пораженный Вадим, – не слыхал про такую игру.
Она открыла верхнюю карту – оказалась бубновая семерка.
– Смотрите, господа, Марасевич угадал! Я проиграла, снимаю пояс.
Сняла с себя поясок.
– Угадывай дальше!
– Красная, – прошептал Вадим.
Она сняла карту – туз червей.
– Опять угадал. Ты, Марасевич, колдун какой-то.
Она встала, через голову стянула с себя платье, осталась в белой шелковой комбинации на тоненьких бретельках, низко вырезанной, так что виднелась грудь.
Вадим боялся поднять глаза.
Вероника снова взяла в руки колоду.
– Какой цвет?
– Красный, – повторил Вадим.
Она открыла карту – дама треф!
– Не угадал, Марасевич, не угадал, – радостно запела Вероника. – Бог правду видит, не все тебе выигрывать! Стаскивай чего-нибудь!
– Я галстук сниму, – робко произнес Вадим.
Она сама развязала ему галстук, положила на стол.
– Поехали!
– Черная…
Вышла десятка бубен.
– Я часы сниму, – сказал Вадим.
– Марасевич хитрый! Разве часы – это одежда? Пуловер снимай! Снимай, миленький, снимай, не жульничай… – Она вдруг бросила карты на стол. – Слушай, Марасевич, что мы в детские игры играем, теряем время? Я тебе нравлюсь?
– Конечно-конечно, – забормотал Вадим.
– И ты мне нравишься, давай ляжем в постельку, мы же взрослые, сознательные люди, раздевайся, мой золотой. – Она подняла комбинацию, отстегнула резинку, сняла чулок. – Хочешь, свет погашу?..
В темноте он слышал, как она двигается, разбирает постель, потом услышал скрип матраца и ее голос:
– Сейчас согреем постельку для Марасевича, тепло будет, уютно, ну, Марасевич, иди ко мне, не бойся, все будет хорошо… Ну, иди, иди, копульчик мой дорогой, дай руку. – Она нащупала его руку, пошарила по телу, помогая снять кальсоны. – Скучно без тебя в постели, плохо в кроватке без Марасевича… Ложись, миленький, ложись и ничего не бойся… Я все сделаю сама, тебе будет хорошо… Вот увидишь!
Действительно, получилось хорошо. Умелая, опытная, все сделала как следует. Вадим впервые испытал наслаждение, загордился собой – мужчина все-таки! И во второй раз получилось! Вероника жарко шептала в ухо: «Правильно, миленький, правильно, хорошо, не торопись, спокойненько, вот так, хорошо, хорошо!»
У нее было гибкое горячее тело, маленькие груди, он положил на них ладонь. Она прижала ее сверху своей рукой.
– Бабы наши – обер-бляди, пробы негде ставить. А как ломаются, целок из себя строят! Даст обязательно, но прежде разыграет невинность. А вот ты мне нравишься, и я ничего предосудительного в этом не вижу. Зачем же ломаться? Правильно я говорю, Марасевич?
– Конечно, конечно, – соглашался Вадим.
Он лежал, повернувшись к Веронике, вдыхал возбуждающий запах ее тела, был счастлив и улыбался в темноте.
10
Зарплату ребятам выдавала Нонна. Бабенка лет тридцати, бойкая, деловая, помощница Семена Григорьевича и его любовница. Каждый расписывался в ведомости, все честь по чести, законно.
Однажды вышло так, что получали зарплату все вместе.
– По этому случаю надо выпить, – объявил Глеб.
– Вот именно, – добродушно согласился Леня. – Утром Стаканов, днем Бусыгин, вечером Кривонос.
Это были имена известных передовиков труда. Стаханова Леня переделал в Стаканова, Бусыгин – значит «бусой», пьяный, произнося фамилию Кривонос, Леня пальцем отжимал нос в сторону: мол, разбился по пьяной лавочке.
Каневский молчал.
– Что молчишь? – спросил Глеб. – Пойдем с нами.
– Не знаю, – нерешительно ответил тот, – я питаюсь дома, у хозяев.
– Работаем вместе, получку получили, есть порядок – обмыть!
Каневский скривил губы:
– Если такой порядок – пожалуйста!
– Только без одолжений, – предупредил Глеб. – Мы в одном коллективе, должны держаться друг друга.
В ответ Каневский скорбно-презрительно улыбнулся.
В ресторане уселись в дальнем от оркестра углу. Глеб говорил, что за день уже нахлебался музыки. Заказали бутылку водки, по кружке пива, селедку с картошкой.
Глеб поднес бутылку к рюмке Каневского, тот прикрыл ее ладонью:
– Спасибо, я не пью водки.
– Может быть, тебе шампанского заказать? Какого? Нашего, французского? Не порть компанию, Каневский, очень ты большой индивидуалист.
– Хорошо, – сказал вдруг Каневский и поднял рюмку.
– Вот и молодец! – Глеб улыбался, обнажая белые зубы. – Это по-нашему.
Все выпили, закусили, потом рванули по второй, Глеб заказал еще бутылку, еще по кружке пива и всем по свиной отбивной. Саша с беспокойством поглядывал на Каневского. Человек непьющий, окосеет, возись тогда с ним, тащи домой, черт его знает, где он живет. Саша сделал Глебу знак, кивнул на Каневского: мол, хватит ему.
Однако Глеб сказал:
– Хорошо сидим! Выпьем, чтобы в городе Уфе и во всей Башкирской Республике процветали западноевропейские танцы! Правильно, Саша, я говорю?
– Правильно, правильно, только я думаю, Мише хватит. – Саша переставил рюмку Каневского себе. – Не возражаешь?
– Пожалуйста, – скривил губы Каневский, – могу пить, могу не пить.
– Закусывай! Видишь, какая у тебя котлетка? С жирком. Меня один старый шофер учил: закусывай жирненьким и пьян не будешь.
– Это точно, – подтвердил Леня, – жир впитывает в себя алкоголь, не дает ему проникнуть в организм.
– Пожалуйста. – Каневский склонился к тарелке. – Закусывать так закусывать, жирненьким так жирненьким.
Слава Богу! Кажется, не надрался, аккуратно уминает свиную отбивную.
– Я хочу продолжить свой тост. – Глеб снова поднял рюмку. – Значит, за процветание западноевропейских танцев среди всех народов Башкирской Республики: башкир, татар, русских, украинцев, евреев, черемисов, мордвы, чувашей и так далее… Некоторые на нас косятся: мол, халтурщики, люди вкалывают на производстве, а вы ногами дрыгаете, деньгу сшибаете. Нет, дорогие! Мы – люди искусства, социалистической культуры, социализма без культуры не бывает!
– Непонятно, о каком социализме вы говорите, – сказал вдруг Каневский.
– То есть как?! – опешил Глеб. – Я говорю о нашем социализме, который победил в нашей стране.
– Социализм не может быть наш или не наш, – глядя в тарелку, сказал Каневский, – социализм – это абсолютное понятие. Немецкие фашисты тоже называют себя социалистами. Вообще, пока существуют армия, милиция и другие средства насилия, нет социализма в его истинном значении.
Глеб растерянно молчал, потом заулыбался:
– Смотрите-ка, Каневский, оказывается, теоретически подкованный товарищ, а я и не знал. – И заторопился: – Ладно, ребята, давайте по последней.
Все, кроме Каневского, допили. Глеб потребовал счет, объявил, сколько с каждого, все выложили деньги. Вышли на улицу. Было часов десять вечера. Моросил дождик. Каневский нахохлился, поднял воротник пальто.
– Ну, кто куда? – не то спросил, не то распрощался таким образом Глеб и пошел с Сашей.
Пройдя несколько шагов, спросил:
– Что скажешь, дорогуша?
– Ты о чем?
– О Каневском. Построить социализм в одной стране невозможно. Это ведь теория Троцкого. Вспомни, дорогуша.
Глеб прав, но не хотелось топить Каневского.
– Он говорил не о нашем, а о немецком, фашистском государстве.
– Нет, дорогуша, меня на кривой кобыле не объедешь! Как он сказал? Вообще нет социализма, пока существуют армия, милиция… Заметь, не «полиция», а «милиция»… Дорогуша! Это же про Советский Союз сказано.
– Милиция, полиция, подумаешь! Не строй из мухи слона.
– А если эти слова завтра станут известны там, – он кивнул в сторону улицы Егора Сазонова, где находился НКВД.
– Откуда они станут известны?
– Откуда? От верблюда! Допустим, от меня.
– Вот как?!
– Да, да! Разве ты все обо мне знаешь? А может быть, и от тебя!
– Даже так?!
– Да, дорогуша, даже так. Я тоже не все о тебе знаю. А возможно, от Лени. Мы оба его не знаем. Или от самого Каневского. Кто он такой? Нас потащат и спросят: говорил он такое? Говорил. Почему не сообщили? Вот тебе и статья: за недонесение. В лучшем случае. А в худшем – троцкистская группа.
