Ольга Приходченко - Одесситки
С острова видны были плавни, ветерок причудливо сбивал пух с пушистых головок камыша, напоминая сошедшего с ума художника, который, не успев нарисовать, здесь же уничтожал своё творение. Неугомонные кавалеры опять развели почти погасший костёр. В этот день мы осилили ещё три ведра, губы вспухли, язык еле ворочался, ногти обломались. Появились проклятые оводы, даже сквозняк, который прилично обдувал остров, не мог отогнать их. Устав валяться на солнце, мы с Галкой передвинулись в тенёк, чувствуя себя и внутри и снаружи уже тоже отварными раками. Забыли про все на свете — про дом, институт, даже родную Одессу, говорили о том, что попали в совсем другую страну, живущую по своим собственным законам тысячи лет, слава Богу, без вмешательства человека.
Мне было странно и как-то не по себе, что прежде никогда даже не слышала о такой реке, как Турунчук. Правда, бабка много рассказывала о красотах великого Дуная, его необыкновенных берегах и городах, да и на картинах видела. Но, оказывается, есть места поближе, чем Дунай, и не менее красивые, где просто невозможно глаза оторвать, каждый вид — готовая картина. Не такой он и широкий, Турунчук, но что-то есть в нем сказочно-величественное, родное-милое, в него можно влюбиться, как в человека, мужик он, этот Турунчук. Днепр вот тоже мужик, я любовалась им в Киеве, в Запорожье, конечно, богатырь, никто не спорит, даже «редкая птица долетит до середины», а уж как он «реве та стогне Днипр широкий», и говорить нечего. Проехали прошлым летом со школой на автобусе через плотину Днепрогэса — непередаваемое зрелище. Бедный Днепр, люди запрягли тебя на службу, как ломовую лошадь, и не дают продохнуть. Вечный раб его величества человека.
Нева в Ленинграде хороша, величественная северная красавица, разодетая в дорогущий гранит, так и кичится своим богатством. Мосты с чугунными решётками, мраморные и гранитные статуи, как бесценные браслеты, переплели её прекрасное тело. Под стать и придворные бывшие речки-переплюйки, и каналы. Все красиво, великолепно, но веет холодом и надменностью от её царского величия. Сами питерцы, мне кажется, немного боятся свою Неву-царицу.
Ленинградские гиды первым делом перечисляют ужасные наводнения и жертвы, которые приносит эта неблагодарная дама. Вот уж правда: «из грязи в князи». И мечтать не могла болотная девка, крутящая любовь с красавцем финном, что её так одарят, так возвеличат. Но девка есть девка, только финну её захочется, она тут же его запускает к себе, забывая про все на свете, о людях, которые её возвели на трон, плевать она хотела на жертвы, лишь бы самой удовлетворить свою похоть.
Москва-река, та попроще будет, только в районе Кремля выфурилась, как богатая купчиха, когда идёт на базар, рожу разукрасила, а шею помыть забыла. Только и смотришь в одну сторону, на Кремль, а как повернёшь в другую — заводские трубы, вода переливается разноцветными разводами таблицы Менделеева. Зато столица пяти морей.
И вот этот безвестный красавчик-повеса Турунчук гуляет себе на здоровье по бабам-озёрам, оставляя всюду своих безымянных детей — маленькие речушки, которые появляются ниоткуда и исчезают в никуда. Наслышалась я сейчас от мальчишек небылиц об их реке, мол, убежал непутёвый сыночек от строгого батьки седого Днестра. А тот столетие за столетием пытается вернуть отпрыска, во что бы то ни стало. И только после селения Беляевка, когда Турунчук опрометчиво заскочил в озеро Белое, потом ещё пару раз сбегал налево, вот тут-то его отцовская нагайка и достала. Да только ненадолго поймала. Из Маяков Турунчуку снова удалось сбежать. Рассвирепел отец, выпустил все свои воды, залил всё вокруг лиманом, куда и угодил сыночек.
Оба уставшие от вечной погони, наконец примирились и сдались на милость грозному владыке Чёрному морю. Он, владыка, только сверху кажется ещё сильным и непобедимым, а на самом деле тяжесть тысячелетий давно придавила его ко дну тяжелым мёртвым грузом сероводорода. Детки-реки портят ему жизнь, но что делать прикажете старику, они же его родные, и он безропотно, без разбору принимает в своё тело все отходы Европы. Кряхтит, медленно умирает и всё же пытается договориться с родственничком Среди земным морем, поддерживает приятельские отношения, чтобы хоть дети могли через пролив Босфор бегать в океан резвиться. О себе он уже и не думает, да и забыл, когда с ним считались. Слава Богу, проливчик есть, не дает окончательно сгинуть с белого света — и ладно. Так и живут исполины веками, у них, как у людей, свои отношения и проблемы...
— Ты спишь? — растолкала меня Галка.
— Нет, думаю...
— О Вовке Мандрыке?
— Ага, только о нём, и ночью и днём, как ты догадалась? Какая ты умная!
Через день мальчишки лодку всё-таки достали. Мы плывём на Белое озеро. Узкая плоскодонка неслышно пробирается сквозь плавни, на дне лодки катаются бутылки вина «Красное мицне», горлышки залиты коричневым сургучом, пучки зелени, хлеб деревенской выпечки с горбом-короной, пропёкшийся в русской печке. В каждом дворе стояли такие печки, на них сверху кладут соломенные тюфяки и спят до самых холодов. Главное дождаться двух часов ночи, когда улетят комары. А потом красота, снизу тепло нежит уставшее за день тело, лёгкие наполняются запахом свежего сена, арбузов, а сверху чёрная бездна с серебряными блестками далёких галактик. Может, на какой-нибудь планете вот так же, как и мы, лежат подружки Олька с Галькой и смотрят на нашу светящуюся звёздочку, не догадываясь, как прекрасна наша земля. Кто его знает? Но страшно долго смотреть на небо, даже жутко, лучше натянуть это старое тряпичное одеяло, укрыться с головой и улететь в невесомое царство сна — и спать, спать.
— А мы ещё вчера знали, что вы хлеб пекли.
— Ага, мамка спёкла, — поглядывая из-под густых ресниц на меня и краснея, еле слышно произнёс юноша.
— Запах на всё улицу стоял, когда вы хлеб пекли. Лыдочка сразу определила: «Це у Мандрыкив хлиб пекуть, а мы у магазыни купляемо, ни хлиб, а якась мьякина. У городи теж такий?»
— В городе ещё хуже, с кукурузой и чёрт-те ещё с чем, — взорвалась Рогачка, — пока свежий, с горем пополам есть можно, а назавтра выкидывать надо, в глину превращается каменную. Из-за Кубы все, на кой он нам нужен этот остров свободы. Миллион долларов один день содержать. Вынь да положь.
— А ты звидки знаешь? Хто тоби казав? 3 газет, чы шо?
— Лыдочка, радио такое есть «Свобода» или «Голос Америки».
— Ты шо, американьцив слухаешь? Ось чому ты их мову вчышь...
— По-русски они нам мозги промывают. Двадцать четыре часа в сутки.
— Галка, ты совсем рехнулась, она ещё кому-нибудь по дурости ляпнет, — не выдержала я подружкиных откровений.
Лыдочка трясущимися руками стала креститься.
— Брось, никому она не скажет, правда, Лыдочка?
Вовка Мандрыка сидел на вёслах, мы с Галкой улеглись бочком на дно, головы положили на маленькую скамеечку в длинном остром носу лодки. Сашок уселся у нас в ногах, усердно отбивая сургуч с бутылок. Ребята постоянно спорили, по какому рукаву, по какой протоке лучше выйти к Белому озеру. Запутаться здесь немудрено, столько островков, не счесть. Мне было совершенно всё равно, где плыть, главное, всюду была настоящая природа.
— Это опять Турунчук? — на всякий случай переспросила я.
— Ага, он самый, здесь у него много рукавов, а между ними острова. Охота здесь хорошая и рыбалка.
Тихонечко, из-под ресниц, я снова рассматриваю своего кавалера. Видный парень, ничего не скажешь. Чуть-чуть выше среднего роста, широк в плечах, строен, нигде на теле ни жиринки, не то что одесские мальчишки, на бёдрах и груди уже сало свисает. Загар до черноты, опять же чёрные густые волосы и странно светлые глаза, как будто выгорели на солнце, белые ровные зубы, только для форса, по-моему, вставил на верхний правый клык металлическую фиксу. Мода у деревенских такая, что ли, подрастёт — пожалеет. Похоже, вчера постригся в местной парикмахерской, временами обдаёт неприятным запахом вонючего одеколона. Лицо выбрито, наверное, спешил, свежий порез на шее, шрамов на теле много — местный драчун и предводила, малышня его слушается. Как Лыдочка предупреждала: «Вы там ему особо не доверяйтесь. Вин ишо в восьмому класи девку обрюхатил. В них и батько такый».
Его отец действительно на цыгана похож, смуглый, заросший, на тракторе лихо ездит, а мать, беленькая тихая женщина, на речку с бабами в обед торопится, свою корову доить. В первый день нашего приезда наблюдали эту идиллию. Мычащее стадо тащилось нам навстречу. Мы прижались к тыну. Коровы, не обращая на нас никакого внимания, протопали вместе с пастухом к дороге. Он только проследил, чтобы они без проблем перешли ее, и почесал в «Едальню» — местную столовую. Дальше коровы самостоятельно разошлись в разные стороны по своим хатам. А те хозяйки, которым невтерпеж, еще у речки сами начинали доить — каждая свою. В руках ведра воды, сначала промывают вымя, потом протирают, усаживаются на одно ведро, второе накрывают чистой марлей, и пошел процесс. Интересно, почему одни доят на речке, а другие ждут возвращения?
