Валентин Маслюков - Чет-нечет
Обдумывая самый простой и потому самый верный способ доставить сестру по назначению: придушить и в мешок, он как-то не понимал все то неприятное, что было сопряжено с такой грубостью. И только, отказавшись по ряду соображений от замысла (простота которого была все же обманчива), Федя вспомнил, как сильно, до отвращения претит ему бесполезная жестокость. Он понял обиду девочки и все отвратительное, гадкое, что должен был испытать сам, решившись душить Федьку подушкой, или глушить обернутой в овчину дубиной. Он содрогнулся и выбросил мысль о насилии из головы.
Значит, нужно было искать, напрягаться. Федя искал и знал, что найдет. Ничем не стесненное воображение, мучаясь от бессилия, проделает подспудную работу и решение придет само собой, неожиданно в трудный, быть может, последний, казалось бы уже безнадежный час.
Федина мысль кружила, возвращаясь к деньгам, и, раз от разу достигая начала, то есть ста рублей, мысль цеплялась, между прочим, за маленькую, но довольно-таки вредную задорину: другой кто, потрезвее Подреза, за такое дело ста рублей ведь и не отвалит. Да и Подрезова блажь не вечна. А ну как завтра опомнится? Федя не совсем понимал, на чем все же Подрез свихнулся. Никогда Федя не примечал за сестрой ничего похожего на неодолимую женскую обольстительность. Худа и язва. Женский ум ласков и уклончив, женщина подходом и обходом умна, а эта умна как-то грубо. Мерещится во взгляде что-то такое, от чего здравому мужику не по себе станет. Можно, конечно, Федьку откормить, натереть благовониями, румяна, белила – можно; а вот эту язву, куда денешь? Если Подрез Федькиной угловатой прелестью все же захвачен, то, надо понимать, по неосторожности. Несчастный случай. Впрочем, дело вкуса. Может, Подрезу с похмелья и острое, и пряное требуется. А сто рублей все равно, как ни крути, очень большие деньги.
И не на смерть же, в конце концов, продал, не палачу же – в постель! Не мыло, не смылится. Экое горе!
Переворачивая так и эдак сто рублей, примеривая к ним легковесную Федьку, Федя проникался странным чувством смешанного с завистью уважения. За сто рублей Федя и сам бы кому хочешь продался. Так не берут же! А эту еще подманивать надо. Коза неистовая!
Распаленное горячечными соображениями лицо Феди нечисто горело, он ощущал в душе тяжесть и беспокойство. Паршиво было на душе несмотря ни на что, досадно… тяжко, как это бывает перед неприятным, возможно, опасным, но неизбежным делом. Терзаясь в попытках достичь душевного равновесия, Федя забыл пожар, перестал замечать на улицах кутерьму, и не остерегся – столкнулся с каким-то неистовым оборвышем.
– Федя, родной! – закричал щенок прежде, чем он опомнился его отшвырнуть. – Феденька.
Грязный, только из канавы оборвыш тыкался и терся о ферязь, а Федя остановился и ничего не предпринимал – проще было дождаться, чтобы припадок мальчишки сам собой разъяснился.
– Голтяя убили! – выкрикнул оборвыш, отлепившись на мгновение от Фединого живота. – Помнишь Голтяя, я на нем ездил?
– Жалко лошадку, – отметил Федя вполне бессмысленно – первыми, что попались, случайно сорвавшимися с языка словами. Слишком далеко он сейчас витал, чтобы тратить на это недоразумение и смысл, и чувство.
Но и бесноватый мальчишка по обыкновению всех бесноватых мало что слышал и молотил свое:
– Бахмат его убил.
– Что же их не развели по разным стойлам? – озаботился Федя уже чуть серьезнее. Опять он чувствовал в голове пьяный туман.
– Бахмат, – говорил мальчишка, задыхаясь от поспешности, – такой низенький и злой. Ты его не видел.
– Бахматы, да, степная порода, одни копыта да зубы. Из-за чего же они перегрызлись, резвые лошадки? Меру овса не поделили? Клок сена? Что они там не поделили?
– Нет, поделили! – чуть запнувшись, выпалил мальчишка. – Золото поделили. Они поделили золото. А это из-за меня…
– Тебя не поделили?
Несколько мгновений мальчишка смотрел с таким тупым изумлением, что, казалось, никогда уже не опомнится. Но опомнился:
– Да! Да! Они все поделили, а тут я…
– И они стали из-за тебя драться?
– Да! Драться, из-за меня!
– А на золото плюнули?
– Так оно ж возле куцеря теперь!
– Под бортным знаменем?
– Да! Под бортным знаменем! Сколько хочешь!
– Сколько хочешь?
– Сколько хочешь! – Опять начал он было дергаться, созрев для припадка. Федя остановил его трезвым словом:
– Но из-за золота разногласий не возникало. Делили только тебя?
– Да… Меня… – ответил он в каком-то беспросветном ошеломлении.
– А мед? Как вы делили мед?
Мальчишка окончательно задохнулся.
– Под куцерем, дружок, так же как под любым другим бортным знаменем, лежит мед. Есть такая примета: под куцерем – мед.
Слабый рассудок мальчишки не мог вместить разветвленную мысль Феди. Он вытаращился, как всякий недоумок, испытавший собственным лбом твердость высшего разума. Федя воспользовался случаем, чтобы высвободится из цепких ручек припадочного.
– Да нет же, – бессвязно забормотал мальчишка, – что такое… Я говорю… Я выследил его до Шафрана…
– Кого?
Всякий разумный вопрос повергал мальчишку в столбняк. Опять он не сразу опомнился.
– Что с тобой? – сказал он вместо ответа, отступая от Феди, как от безумного.
– А я, видишь ли, чокнулся, – злорадно подтвердил Федя.
Оборвыш отступил еще на шаг, чумазая рожица его выражала такое смятение, что требовались самоотверженные усилия, чтобы не расхохотаться. Но Федя, как истинный сластолюбец, справился с собой, чтобы до конца насладиться потехой.
– А что там еще под куцерем? – спросил он достаточно осторожно, испытывая мальчишку.
Спокойный и даже сочувственный тон оказал непредвиденное воздействие: вместо того, чтобы придти в себя, мальчишка окончательно тронулся – и неокрепшим рассудком своим, и руками, и ногами – всем сразу. Замахал, задергался в трясучке, вытаращил глазенки, озираясь, и горячо зашептал:
– Целый сундук, вот такой! – Быстро показал нечто необхватное. – Это гора! Горы, горы, понимаешь, горы! Алмазы, жемчуг, узорочье! Драгоценное оружие, венцы! Гора алмазов, гора золота! Бездонный колодец, куда Муравей побросал! Муравей карету и лошадей туда побросал! Сколько он лошадей побросал – все со сбруей, сбруя серебряная. Там знаешь сколько? И карету целиком бросил – в колодец! Там на сто рублей… куда! на тысячу, на тысячу рублей будет! Не одна тысяча будет!
– А вот тут ты соврал! – участливо заметил Федя. – Тысяча рублей – это слишком. Тут и сто рублей не знаешь как оприходовать, а ты – тысяча!
Мальчишка остался в столбняке, а Федя пошел. Не побежал, а пошел, потому что несуразная мысль – а вдруг? – защемила сердце. И хоть понимал Федя гибким своим умом, чего стоит тысяча рублей в золотой монете, которые сложили в бортную колоду трудолюбивые лошадки, – понимал, но оглянулся. Позабыв свои несметные богатства, богом обиженный оборвыш следовал за ним с пришибленным… безумным выражением на лице. Это успокоило Федю.
Оборвыш остановился, когда остановился Федя.
Все сходили с ума:
– Маша! Маша! Да помоги же скорее, господи боже мой! У меня не сто рук! – надрывно кричал кто-то за тыном, возле которого стоял мальчишка, буквально раздавленный метким словом Феди.
– Федот, да не тот! – заключил Федя, наставительно поднимая палец. Соблазн красивого словца оказался, в конце концов, сильнее всех иных соображений. Да и некогда было рассусоливать. – Прочисть уши, дурачок! Если уж мозги засорились.
И тогда пошел, побежал, выбросив из головы недоразумение.
Повсюду горело, сгустился удушливый дым, от которого страхом стучало сердце, и Федя с облегчением убедился, что ждать не придется, – приметил еще издали, что из ворот Прохорова двора выворачивает телега, а на ней сестра и щекастая девка Маврица.
Круглолицая, лишилась румянца и сидела кулем, вцепившись в узлы, а Федька, стоя на коленях, дергала вожжи да погоняла.
– Я с ума сошел! – вскричал Федя, бросаясь к сестре.
Круто вывернутые колеса шкрябали дрогу, Федя ловил случай подскочить ближе и закинуть рухлядь, которую тащил на себе с Подрезова двора.
– Я тоже за тебя боялся, – громко сказала Федька.
– А я с ума сошел! Я с ума сошел! О тебе только и думал! – горячо подхватил Федя. – Голову потерял от беспокойства, веришь ли?
Отвлекаться особенно не приходилось: лошадь ступила за ворота, а на улице не воткнуться: люди, повозки, скот. Федька вскрикивала «но!» и тут же, откидываясь назад, натягивала вожжи – не успевала вклиниться в сплошной поток беженцев.
Улучив миг, Федя выскочил под очередной воз, что пер по улице, махнул кулаком в морду лошади, отчего она осадила. Возчик огрел его плетью, норовя достать через лошадь, а Федька не теряла времени и выкатила со двора шибкой рысью.
