Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Так, так, вот какую историю рассказал тебе мой отец? Изволь же теперь выслушать меня и посмотреть, какова обратная сторона медали. Во-первых, никакого обольщения, обмана и еще черт знает чего тут и в помине не было. Эта девушка — редкая красавица, и она меня боготворит. Мог ли я не ответить взаимностью на ее любовь? Но вот оказывается, что с тех пор, как она себя помнит, отец мой неотступно следит за ней, мало того — он содержит ее, одевает и обувает, лелеет, бережет и печется о ней, как никогда не одевал и не обувал, не берег и не лелеял своих родных дочерей. Спрашивается, для чего он это делает? Какую цель преследует? Этого, кроме него и господа бога, никто не знает. Я не хотел бы плохо думать о своем отце, и все же то, что Сесилию схватили именно сейчас, когда умерла ее бабушка — единственный человек, который мог бы защитить бедную сироту от гнусных посягательств, — именно это заставляет меня подозревать отца в намерениях далеко не благородных… Меня утешает и успокаивает только то, что отец, даже озолоти он Сесилию, никогда ничего от нее не добьется. Но что же делаешь ты? Ты похищаешь ее у меня и беззащитную отдаешь ее во власть моему отцу. Могу ли я тебе простить, что ты сыграл со мной эту злую шутку? Никогда.

— Ты несправедлив, очень несправедлив и к отцу и ко мне. К отцу — поскольку я лишь тогда внял его просьбе, когда совершенно убедился в том, что намерения его в отношении тебя, вашей семьи и самой Вальдес были самые добрые и благородные. Со мной же ты несправедлив потому, что твой отец хотел любой ценою разлучить тебя с твоей возлюбленной, и я, видя это, решил заключить ее на время в женский исправительный дом — ну, скажем, до тех пор, пока ты не сдашь экзамены на звание бакалавра и не вступишь в законный брак, как требует того наша святая церковь и как это приличествует молодому человеку из богатой и знатной семьи. А потом, если тебе захочется, ты сможешь… возобновить отношения с предметом твоей первой страсти.

Леонардо ничего не ответил своему другу, но задумался, а затем уже несколько мягче промолвил:

— Прощай, Фернандо.

Фернандо удержал его за руку и ответил:

— Не уходи так, словно мы с тобой поссорились. Пойдем ко мне в ложу. Моя жена будет рада тебе, и мы вместе послушаем второй акт оперы. Для иных горестей нет бальзама более целебного, чем хорошая музыка.

Глава 7

Страшнее всех чудовищ злая ревность.

— Скажи, что это за интрижку ты там завел с какой-то девицей с окраины? — спрашивала донья Роса своего супруга, подозревая, что он хочет пропустить ее вопрос мимо ушей и для этого притворяется спящим.

— Я никаких интрижек ни с кем не заводил и не завожу, Роса, — отвечал сонным голосом дон Кандидо.

— И заводил и заводишь. Я все знаю — мне верные люди рассказали.

— Это сплетни, Роса.

— Нет, не сплетни. Это правда. Несколько дней тому назад ты увез какую-то девицу… Только вот зачем, этого те люди не знают.

— Знают, Роса, отлично знают. Все дело в том, что ты находишься под чужим влиянием.

— Будем говорить начистоту. Ты снова взялся за старое, и в этом меня никто не разубедит…

— Видишь, тебя уже успели восстановить против меня. Твой сын…

— Разумеется, во всем виноват Леонардо.

— Твой сын, — невозмутимо продолжал дон Кандидо, — собирался совершить самое нелепое безрассудство из всех, какие он до сих пор совершал. Я счел нужным вмешаться, чтобы дело не дошло до беды; в конце концов, я его отец… Его ты трогать не позволяешь, и мне ничего другого не оставалось, как взяться за нее. К этому и сводится все то, что ты назвала словами «взялся за старое».

— Будет сказки рассказывать. Тебя послушать, так выходит, что если отец хочет уберечь сына от безрассудного поступка, он должен поднять шум на весь город?

— Я никакого шума не поднимал.

— Вот как? Значит, ты действовал тайком? Тем хуже. Какой же корысти ради ты все это затеял?

— Клянусь тебе — единственно ради той, чтобы не допустить до позора, который навсегда запятнал бы лицо, весьма нам с тобой близкое, — нашего сына.

— При чем тут позор? У тебя какая-то особенная страсть к сильным выражениям…

— Леонардо с некоторых пор преследует ухаживаниями одну девушку, мулатку…

— А как ты об этом узнал?

— Да уж узнал, ты вот никогда ничего не знаешь.

— Это не объяснение. Леонардито молод и хорош собой, и я ничего не вижу странного в том, что он, как ты говоришь, преследует девушек своими ухаживаниями. Странно другое — почему ты, старый и некрасивый, выказываешь столько интереса к девушкам, которые нравятся нашему сыну? Ты что — завидуешь ему? Или ты хочешь, чтобы он жил монахом? Зачем ты сторожишь каждый его шаг?

— Потому что я отвечаю за сына перед богом и людьми.

— Скажите на милость, какой праведник! В его лета ты сам был такой же, а может — еще и хуже.

— Таким же — возможно; хуже — никогда. По крайней мере я никогда не соблазнял невинных девушек, и совесть моя спокойна.

— Известно, ты ведь у нас святой. Только не верю я что-то в твою святость… Нет уж, меня не переубедишь, я знаю: в отношении женщин Леонардито рядом с тобой — сущий младенец.

— Оставим, Роса, эти взаимные упреки и поговорим о главном — о том, что для нас с тобой действительно важно; ведь мы же его родители. Дело обстоит очень серьезно, более чем серьезно… Я узнал… Когда, где и как узнал, ровно никакого значения не имеет. Итак, я узнал, что он накупил всевозможной мебели и домашней утвари и, видимо, ухлопал на это кучу денег. Откуда же он их взял? У ростовщиков? Может быть, выиграл? Или это… ты по своей обычной к нему слабости ссудила его такими деньгами?

Дон Кандидо попал в точку. Могла ли донья Роса не рассказать теперь мужу о злополучной ссуде лишь потому, что сделала ее тайком? Скрыть правду значило бы еще больше уронить сына в глазах отца, и без того склонного видеть во всех поступках Леонардо одну лишь плохую сторону. Поэтому, хотя донья Роса и была глубоко задета тем, что сын обманул ее, она предпочла открыть мужу всю правду и взять на себя обвинение в расточительности, которое дон Кандидо предъявил ее любимому чаду.

— Вот видишь, Роса, — без тени язвительности проговорил дон Кандидо, — к каким печальным последствиям приводит слепая любовь, с которой матери относятся подчас к своим детям. Ты должна согласиться, что есть случаи, когда излишняя строгость приносит детям больше пользы, чем излишняя мягкость. Леонардо просит у тебя денег, и ты не в силах отказать ему; кроме того, тебе кажется, что если ты ему откажешь — он умрет с горя… А он берет твои деньги и отправляется снимать дом и покупать для него обстановку… А зачем, черт побери, это ему понадобилось? Ясно как божий день. Дом нужен ему, чтобы поселить в нем свою любезную. Не требуется особой проницательности, чтобы это понять… И если бы я не помешал ему — прощай учение! Прощай звание бакалавра! Прощай женитьба! А ведь мы уговорились с ним — свадьба будет в ноябре!

— Все это прекрасно, но, я надеюсь, ты скажешь мне, где ты спрятал девушку?

— В женском исправительном доме. Мне казалось, — добавил он, видя, что жена, хотя и ничего не ответила, но сделала нетерпеливое движение, — мне казалось, что из всех способов спасти сына от погибели, а девушку от бесчестья этот способ самый надежный и наименее рискованный…

— Наименее рискованный! — отвечала донья Роса. — Ты воображаешь, что если девчонку заперли в исправительный дом, то на этом все кончилось и устроилось как нельзя лучше. Так вот могу тебе сообщить — ты ничего не добился. Мальчик принял все это очень близко к сердцу, он потерял голову от любви.

— Вздор! — пренебрежительно отозвался дон Кандидо. — Любовь, любовь! Тут и намека нет на любовь. Просто молодая кровь взыграла и в голову бросилась. Сердце тут ни при чем. Будь спокойна, это у него скоро пройдет.

— Пройдет? Возможно, что и пройдет. Но ведь на мальчике лица нет, он совсем извелся, не ест, не спит, плачет и день и ночь, мучается. Я опасаюсь, как бы он от огорчения не заболел. Да, да. Но тебе ведь все нипочем, ты ничего не видишь, ничего не понимаешь — вот и говоришь о нем так.

— Попытайся и ты что-нибудь сделать. Ты можешь на него повлиять скорее, чем я. Попробуй утешить его, вразумить. Ты, должно быть, еще не сказала детям, что, вероятно, с ближайшей почтой из Испании придет высочайший указ о пожаловании мне графского титула? Ведь не сказала, правда? Быть может, это известие обрадует его и развлечет?

— Обрадует и развлечет! Как плохо ты знаешь своего сына! Я уже сообщила ему эту новость. И что же он мне ответил? Он сказал, что титулы, оплаченные кровью негров, которых ты и другие испанцы обратили в вечное рабство и которых вы до сих пор продолжаете вывозить из Африки, совершая на нее разбойничьи набеги, — что такие титулы — не почесть, а прямое бесчестье, и что в его глазах графский герб — это черное клеймо позора…