Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме
Такая возможность упомянута во втором договоре, но не из чего не явствует, что доктору Фаусту она представилась. Сразу же по истечении договора Фауст исчез, и в его комнате остались лишь страшные следы последней борьбы: брызги крови, выбитые зубы, глаза, вырванные из глазниц, и по всей комнате студенистые куски мозга. По-видимому, дьявол напоследок размозжил Фаусту голову, ударяя ею то в ту, то в другую стену Но с последними годами Фауста связано предание о некоем эликсире, по-своему преломившееся у Гофмана в «Эликсирах дьявола». По сведениям, которыми я располагаю, этот эликсир обладал именно свойством продлевать человеческую жизнь, что практически равнозначно бессмертию. Адский дух предложил Фаусту эликсир жизни (если это жизнь) сразу после подписания второго договора, и Фауст не преминул отведать эликсира, но потом восстал против его действия, вскоре начал тяготиться бессмертием, которое обрел, и теперь уже предпочитал монотонной длительности конец, предусмотренный договором. Странная ситуация, когда на выполнении договора настаивает будущая жертва, а не тот, кому этой жертвой предстоит завладеть. Желание Фауста пренебречь эликсиром приводит дьявола в ярость, и свидетельство этой ярости – то, что осталось от Фауста в комнате, откуда он исчез. Дьявол чувствует себя обманутым, как он обманут по Гёте. Быть может, беса бесит фаустовское пренебрежение эликсиром, которым у дьявола есть все основания гордиться. Но от действия эликсира освобождает только одно: того же эликсира должен отведать кто-нибудь другой, причем по собственной воле, с пониманием последствий, и так случилось, что Фауста от эликсира освобождает наш Фавст, опять-таки уподобившись в этом Фаусту, то есть испив эликсира.
Вспоминаются многочисленные преданья о колдунах и колдуньях, которые никак не могут умереть, пока не передадут своего колдовского искусства кому-нибудь другому. Напрашивается вопрос, жили бы они вечно или, по крайней мере, до Страшного суда, если бы желающий перенять их тайну так и не нашелся бы? Сколько таких ведунов и ведуний среди так называемых долгожителей. А может быть, живущие не одно столетие и даже не одно тысячелетие также встречаются среди людей, разными способами скрывая или маскируя свой сверхестественный (или слишком естественный) возраст? Но исторический, пусть легендарный Фауст (не гётевский) был не настолько стар, чтобы тяготиться жизнью. Что же заставило его предпочесть монотонной, но все-таки привычной продолжительности ужасный конец? Неужели жизнь в союзе с дьяволом, само общество нечистого стало внушать ему такое отвращение, что он предпочел ей доподлинный ад, лишь бы что-нибудь переменилось? Я подумал, что искушение бессмертием переживает хоть раз в жизни каждый человек, и что, если кое-кто становится в этот момент бессмертным, а потом не знает, как от этого бессмертия избавиться: одним это удается, а другим нет? Что, если сама смерть – лишь маскировка бессмертия и умирают лишь для окружающих, а не для самих себя, как раз тогда-то и начиная ощущать свое бессмертие, не всегда желательное, что хорошо знали эллины, отличая посмертное состояние тени, потерявшей память, от подлинного бессмертия богов? Рационалистическое глумление над бессмертием и вообще над потусторонним, столь характерное для рационалистического восемнадцатого века, не вызвано ли фаустовским опытом бессмертия? «Бессмертные не воскресают», – вспомнилась мне фраза Чудотворцева, сказанная моей юной тогда тетушке-бабушке после лекции «Мистерия Орфея». Чудотворцев обещал продолжить эту тему, назначив Машеньке свидание на другой день, но в ночь убили Распутина, и я не знаю, состоялось ли их свидание когда-нибудь. Очевидно, бессмертие не всегда способствует, а иногда даже противодействует воскресению мертвых.
Фавст избавляет Фауста от участи более страшной, чем та, которую сам он для себя уже избрал. Такое заключение я вправе сделать из данных, которыми я располагаю. Требуется немалое мужество для того, чтобы принять на себя бремя, невыносимое для самого Фауста. Но, спрашивается, неужели мало было вокруг Фауста желающих выпить эликсир бессмертия по легкомыслию, из любопытства или из страха смерти, столь знакомого и тем, кто впоследствии издевался над бессмертием? К самому Фавсту жаждущие эликсира слетались как мухи на мед. Не был ли Фавст просто первым встречным, которого доктор Фаустус опоил дьявольским эликсиром? Я полагаю, Фавст уже тогда знал, что делал. Избавляя Фауста от эликсира, он избавил и тех, кто по недомыслию этот эликсир мог выпить. Для их спасения Фавст рисковал собой. У меня нет никаких сведений, позволяющих заподозрить, что Фавст предложил или хотя бы позволил хоть кому-нибудь выпить эликсир. Было только одно исключение, на мое несчастье, вопреки воле Фавста или по его недосмотру Но об этом речь впереди. Ярость, с которою дьявол набрасывается на Фауста при его кончине, разрывая его тело чуть ли не в клочки, объясняется не только тем, что Фауст пренебрег ухищренным адским снадобьем. Перед смертью Фауст произносит весьма странные слова. Он говорит, что умирает как христианин одновременно добрый и дурной. Сами по себе эти слова Фауста являются нарушением договора, обязывающего его к отречению от христианства и к борьбе против него. (Воинствующие безбожники более позднего, а для нас недавнего времени по своему невежеству не знали, чем руководствуются и кем руководимы.) Фауст признает себя дурным христианином, так как тело свое он готов предоставить Сатане, но он считает себя добрым христианином, так как, пренебрегая своим телом, он кается и молит Бога спасти его душу. Не считает ли он себя добрым христианином потому, что не прельстил малых сих эликсиром, а передал его богатырю, способному противостоять демонским стреляниям?
Пусть Фавст принял эликсир из сострадания к Фаусту, чтобы добрый христианин Фауст возобладал над христианином дурным в надежде на невозможное спасение (но разве для Бога есть невозможное? «Невозможная у человѣкъ возможна суть у Бога» (Лука, 18:27); не сюда ли восходит невнятное, но неизгладимое сказание о том, что Фауст все-таки спасся?). Но Фавст руководствовался не только состраданием к Фаусту. Несомненно он был движим той жаждой знания, которая только и могла быть оправданием Фаусту, если Фауст спасся. Недаром у Фавста была кобыла-кабала. Препятствуя распространению эликсира, Фавст решил исследовать его, а главное, изготовить свой эликсир, который воздействовал бы так же, но без дьявольского содействия. Для того чтобы достигнуть этой цели, нужны были, может быть, столетия. И этими столетиями Фавст располагал с тех пор.
Житие Фавста Епифановича подтверждает: он из тех Фаустов, которые если заклинают духов, то сами не позволяют духам себя заклясть. Власть над нечистыми духами дает апостолам Христос (Марк, 6:7), так что заклятие нечистых духов само по себе не является запретным для христианина. Другое дело – договор, согласно которому Фауст сам предался дьяволу. Нет никаких указаний на то, что Фавст заключил такой договор. И все же ситуация Фавста двойственна. Эликсир, предложенный Фаусту дьяволом, Фавст все-таки выпил. Фауст избавился от эликсира с помощью Фавста, а сам Фавст? Ему оставалось уповать лишь на помощь Божию. Фавст заклинал духов, изгонял бесов, а злые языки говорили о нем, что бесы у него на побегушках, что он изгоняет бесов силою Вельзевула, князя бесовского, и Фавсту ничего другого не оставалось, как напомнить им, что всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет и если Сатана Сатану изгоняет, как устоит царство его? (Матф., 12:24–26). На Святую Русь Фавст Епифанович возвращается, приобретя славу великого врача, не чуждого чернокнижию. И Фавст оборудует свою лабораторию в подмосковных лесах, черпая целебную силу в Святом озере, где ось икон, в Македонице-Таитянке и в прыткой Векше. Туда заводит Фавста его кобыла, и она «ковала мочь» там, где прежде была «моча волка», зараза оборотничества. Такова Мочаловка, где Фавст начал исследования, продолжавшиеся четыреста лет.
Нельзя сказать, что я совсем забросил переводы, изучая все это; кое-что я переводил от случая к случаю, выбирая по возможности то, что имело отношение к моей теме, хотя выбор был довольно ограничен: публикации на такие темы в то время не поощрялись, но гонорары время от времени я получал и все до копейки отдавал Клер, а уж она мне потом выдавала деньги на карманные расходы, сведенные мною к минимуму: в основном я тратился на транспорт в поисках нужных мне материалов, но мои поиски ограничивались окрестностями Москвы. Я убеждал себя, что наши расходы не превышают моих заработков и сносный образ жизни объясняется лишь тем, что Клер – хорошая хозяйка, хотя, честно говоря, я и тогда не мог не видеть, насколько наши расходы превышают мои жалкие заработки. Мне ничего другого не оставалось, как подавлять мои сомнения по этому поводу, иначе я бы не смог работать над «Русским Фаустом», не говоря уже об изысканиях по Чудотворцеву, но как бы я ни заглушал моих сомнений сплошной работой, в глубине души я и тогда понимал, что мы живем на зарплату Клер, да и этой зарплаты не должно было бы хватать на двоих. Оставалось думать, что единственной внучке помогает богатый дед, но возможно ли это, если дед не одобряет моих с ней… отношений? И вот однажды Клер не без торжественности вручила мне конверт. На конверте ничего не было написано, но она сказала, что ей поручено передать его мне. Я не нашел в конверте никакого письма и вынул из него лишь деньги, 150 рублей, по тем временам сумма не такая уж ничтожная, учитывая, что максимальная пенсия составляла тогда 120 рублей. «От кого это?» – удивленно спросил я. Помню, как она замялась. «От деда», – сказала она наконец, и я почувствовал, что она предпочла бы не говорить об этом дальше. Я не знал, что думать. Казалось бы, отношение Николая Филаретовича ко мне изменилось, если он предназначает эти деньги лично мне, и нам с Клер пора, так сказать, узаконить наши отношения, но как только я заводил об этом разговор, Клер настаивала на том, что дед по-прежнему категорически против. «Он этого не допустит, пока он жив, так он говорит», – повторяла она, а я находил эти слова циничными, как будто мы обречены ждать его смерти, чтобы пожениться. Тогда зачем же он передает мне деньги через внучку вместо того, чтобы просто давать деньги ей самой? Неужели он платит мне за то, что я на ней не женюсь? Я выразил намерение зайти к Николаю Филаретовичу, чтобы по меньшей мере поблагодарить его, но про себя я предполагал решительно с ним объясниться и, может быть, даже отказаться от его денег, сознавая, правда, при этом, как трудно будет нам без них жить. Или Николай Филаретович так дорожит заботами своей внучки; но весь поселок знал, что для этого у него есть, кроме кухонного мужика и ассистента, сравнительно молодая верная домработница, она же повариха и сиделка, так что внучка скорее мешает деду в его домашнем обиходе. Не платит ли он и деньги мне, чтобы Клер поменьше бывала дома? Но ему ведь уже тогда было за восемьдесят, возраст вроде бы не тот, хотя кто его знает. Или он по-прежнему считает позором брак своей внучки с литератором-неудачником, но помогает ей из жалости, так как она все еще не хочет с этим литератором порвать? Зачем тогда давать деньги этому литератору, с которым он сам и видеться-то отказывается? В конце концов, думалось мне, не вечно же это будет продолжаться, ему до девяноста недалеко… Но это продолжалось и продолжалось. Каждый месяц Клер с подчеркнутой аккуратностью вручала мне конверт с деньгами, как будто некий ритуал выполняла (так впоследствии она передавала мне квартирную плату в долларах от мадам Литли), а я вынимал те рубли из конверта и отдавал их ей же. Клер догадывалась о моих терзаниях. «Дед хочет, чтобы ты закончил свою книгу», – сказала мне она однажды. Может быть, он хочет выдать внучку за признанного все-таки автора книги, когда книга выйдет в свет? Так думать было удобно, и я остановился на этой мысли, не задаваясь даже вопросом, какой это дед передает мне деньги.
