Рафаэлло Джованьоли - Спартак
Арторикс говорил с глубоким волненьем, с большой искренностью и любовью; голос его дрожал, лицо побледнело; перед Мирцей стоял человек, говоривший то, что он действительно чувствовал.
Она была растрогана и переживала большое, невыразимое горе.
— Арторикс, — сказала она сквозь слезы, — Арторикс, умоляю тебя именем богов твоих ради твоей любви к Спартаку, не настаивай, не расспрашивай меня больше. Мне так тяжело! Если бы ты только знал, какое горе ты мне причиняешь, поверь мне, Арторикс, ты больше не спрашивал бы меня ни о чем!
— Выслушай же меня, Мирца, — сказал галл в порыве страстной любви, теряя самообладание, — выслушай меня. В таком душевном состоянии, в такой Печали и с таким чувством безнадежности, клянусь тебе, я больше жить не могу. Видеть твое прелестное лицо, любоваться чистым сиянием, которое излучает твой взор, озаряет меня и любовно ласкает; каждый миг видеть твою нежную, кроткую улыбку, знать, что я мог бы обладать этим сокровищем добра и красоты, и быть вынужденным отказаться от всего этого, не ведая причины, — это свыше моих сил. Если ты не откроешь мне тайны, если не поведаешь этого секрета, лучше мне умереть, чем жить, потому что я не могу, больше не могу так мучиться и страдать. Да поразит Спартака к этот миг своей молнией всемогущая Тарана, если я не упаду бездыханным на твоих глазах из-за твоего упорного, необъяснимого молчания!
И с этими словами Арторикс с искаженным от волнения лицом выхватил из-за пояса кинжал и взмахнул им, собираясь нанести себе удар.
— Нет, нет, во имя великих богов! — воскликнула Мирца, умоляюще сложив руки. — Нет! Не надо! — И прерывающимся от волнения голосом добавила: — Я предпочту бесчестье… перед тобою… предпочту лишиться твоего уважения ко мне, чем видеть твою смерть! Остановись… выслушай меня… Арторикс… я не могу быть твоей потому, что я недостойна тебя… я умираю от стыда… но ты все узнаешь, мой любимый, обожаемый Арторикс!
И, закрыв лицо руками, она горько зарыдала, потом торопливо заговорила прерывающимся от рыданий голосом:
— Рабыней… понуждаемая плетью моего господина, который был сводником… истязаемая горящими розгами, я поневоле принадлежала другим…
Она остановилась на мгновение, затем едва слышно добавила:
— Я была… блудницей!.. — и снова зарыдала, низко склонив голову и закрыв руками лицо.
При этих словах лицо Арторикса все потемнело, глаза засверкали от безудержного гнева, и, подняв руку, сжимавшую кинжал, он крикнул мощным голосом:
— Да будут прокляты эти подлые торговцы людьми… да будет проклято рабство!.. да будет проклята человеческая жестокость!..
Потом, вложив кинжал в ножны, он бросился к ногам Мирцы, схватил ее руки и, покрывая их поцелуями, в порыве великой любви воскликнул:
— О любимая, не надо плакать… не плачь! Ну, что же? Разве из-за этого ты менее чиста, менее прекрасна в моих глазах, ты, жертва римского варварства? Они получили власть над твоим телом, но никто и ничто не могло запятнать чистоту твоей души.
— Оставь, оставь меня, дай спрятаться от себя самой… — бормотала Мирца, пытаясь снова закрыть руками свое лицо. — Теперь я должна избегать твоего взгляда, я не могу снести его.
И, убежав в отгороженный угол палатки, она бросилась в объятия Цетуль.
Арторикс с обожанием смотрел на полотнище, за которым скрылась девушка, потом вышел со вздохом удовлетворения: ведь то, что Мирца считала непреоборимым препятствием, Арториксу таким не казалось.
На следующий день, едва взошла заря, Марку Крассу, расположившемуся лагерем в Оппиде Мамертинском, на расстоянии одного перехода от лагеря гладиаторов, была подана дощечка, привезенная вражеским конником, гонцом Спартака.
На дощечке было послание, написанное на греческом языке. Красс прочел следующее:
«Марку Лицинию Крассу, императору,
от Спартака
привет.
Мне необходимо встретиться с тобой в десяти милях от твоего лагеря и в десяти от моего. На краю дороги от Оппида в Сильвий стоит небольшая вилла, принадлежащая патрицию из Венусии, Титу Оссилию. Я нахожусь на этой вилле с тремястами конников. Не соблаговолишь ли приехать сюда с таким же числом твоих всадников? Обращаюсь к тебе со всей искренностью, по чести, полагаясь также и на твою честность.
Спартак».
Красс принял предложение гладиатора; он призвал к себе конника, доставившего дощечку, велел ему возвратиться к Спартаку и передать, что через четыре часа он, Марк Красс, прибудет на свидание в назначенное место со своими тремястами всадниками и так же, как Спартак положился на его честное слово, доверяет и он Спартаку.
В тот же день спустя три с половиной часа, то есть за два часа до полудня, Красс явился на виллу Тита Оссилия во главе отряда кавалерии. У решетки виллы его встретили начальник конницы гладиаторов Мамилий, сопровождавший Спартака, центурион и десять декурионов отряда.
Воздавая Крассу должные знаки почтения, его провели через переднюю дворца, затем через атрий по коридору, который вел в небольшую картинную галерею. Услышав шум шагов, на пороге галереи показался Спартак; он жестом приказал гладиаторам удалиться, и, поднеся правую руку к губам в знак приветствия, сказал: «Привет тебе, славный Марк Красс!» — и с этими словами отступил в глубь галереи, давая дорогу римскому полководцу. Тот учтиво ответил на поклон и сказал, входя в галерею: «Привет и тебе, доблестный Спартак!»
Оба полководца стояли друг против друга, молча разглядывая один другого.
Гладиатор ростом был на целую голову выше патриция; его шея, голова, стройные и мужественные формы атлетической фигуры были невыгодным контрастом для Марка Красса, человека среднего роста и несколько тучного.
Спартак внимательно рассматривал строгие и резкие линии костистого, смуглого, чисто римского лица Красса, его короткую шею, широкие плечи и крепкие, но кривые в коленях ноги, а Красс любовался величавой осанкой, ловкостью движений и совершенной красотой геркулесового сложения Спартака, благородством его высокого лба, красотой глаз, в которых светились честность и прямота, как и во всех чертах его прекрасного лица.
Самым удивительным было для Красса, и он сильно досадовал за это на самого себя, что он никак не мог избавиться от чувства глубокого уважения, которое ему помимо воли внушал этот человек.
Первым нарушил молчание Спартак, мягким голосом спросив Красса:
— Скажи, Красс, не кажется ли тебе, что эта война слишком затянулась?
Римлянин замялся, медля с ответом, а затем сказал:
— Да, она тянется слишком долго.
— Не кажется ли тебе, что мы могли бы положить ей конец? — снова спросил гладиатор.
Изжелта-серые глаза Красса, с тяжелыми веками, метнули яркую искру, и сейчас же он спросил:
— Но каким образом?
— Заключив мир.
— Мир? — удивленно переспросил Красс.
— А почему бы и нет?
— Да… потому что… каким же образом можно было бы заключить этот мир?
— Во имя Геркулеса! Таким же точно образом, каким всегда заключают мир воюющие стороны.
— А, — воскликнул Красс с насмешливой улыбкой, — так, как заключают мир с Ганнибалом, с Антиохом, с Митридатом?..
— А почему бы и не так? — с еле заметной иронией спросил фракиец.
— Потому что… потому что… — с оттенком презрения, а вместе с тем и смущения ответил римский полководец. — Потому что… Да разве вы воюющая сторона?
— У нас собралось много народов, воюющих против римской тирании.
— Вот как! Клянусь Марсом Карателем, — насмешливо воскликнул Красс, заложив левую руку за золотую перевязь, — я всегда считал вас наглой толпой подлых рабов, возмутившихся против своего законного властелина.
— Внесем поправку, — спокойно ответил Спартак. — Подлые, говорите вы? Нет, мы рабы вашего несправедливого и бессмысленного насилия, но не подлые… А что касается законности вашего права владеть нами, то лучше не будем об этом говорить.
— Итак, — сказал Красс, — ты хотел бы заключить мир с Римом, так же точно, как если бы ты был Ганнибалом или Митридатом? Какие же провинции ты хочешь получить? Какое возмещение ты требуешь за военные издержки?
Глаза Спартака загорелись гневом; он уже открыл было рот, чтобы должным образом ответить Крассу, но, поднеся левую руку к губам, сдержался. Несколько раз провел он правой рукой по лбу, а затем сказал:
— Я не собирался ни пререкаться с тобой, Красс, ни оскорблять тебя, ни выслушивать твои оскорбления.
— А тебе разве не кажется оскорблением величия народа римского договариваться о заключении мира с рабами и мятежными гладиаторами? Надо родиться на берегах Тибра, чтобы почувствовать весь позор такого предложения! Ты, к своему несчастью, не родился римлянином, — хотя заслуживал бы это, Спартак, уверяю тебя, — и не можешь полностью понять и оценить всю тяжесть великой обиды, которую ты мне нанес.
