Анатолий Рыбаков - Дети Арбата
Но все понимали также, что побег Соловейчика не пройдет бесследно; оставить это без последствий, — значит, поощрить дальнейшие побеги. Если нельзя наказать беглеца, то надо наказать оставшихся, сорвать с обжитого места, лишить хоть какого-то заработка, ссыльные должны знать, что им придется отвечать за каждого беглого, должны сами предотвращать побеги. И действительно, вскоре всех ссыльных из Рожкова разослали по другим деревням.
В Мозгову из Рожкова прислали двух: некоего Каюрова и женщину, как говорили, члена партии чуть ли не с тысяча девятьсот пятого года, со странной фамилией Звягуро. Звали ее Лидия Григорьевна. Старообразная, некрасивая, с выпирающими зубами, она приехала не одна, а с шестилетним мальчиком Тарасиком.
Привезли ее уже по санному пути. Она остановила возчика возле избы, где жил Саша, вошла к нему и сказала:
— Мне о вас говорил Соловейчик. Вы не подскажете, у кого можно снять жилье?
— Надо подумать, — ответил Саша, — проходите, садитесь.
— Я должна отпустить возчика.
Они вышли на улицу. В санях, закутанный в платок, сидел Тарасик. Лидия Григорьевна вытащила его из саней, Саша взял вещи — два потертых чемодана, перевязанных веревкой, все вернулись в дом. На улице скрипнули полозья — возчик уехал.
Лидия Григорьевна развязала на Тарасике платок, сняла с него нечто вроде шубки, сняла шапку, велела сесть на лавку. Тарасик сел, поглядывая на Сашу.
Саша открыл дверь в кухню, попросил хозяйку зайти. В горницу вместе с хозяйкой зашел и хозяин.
Саша показал на Лидию Григорьевну.
— Это моя знакомая, у кого бы поселить?
Старуха посмотрела на мальчика.
— Внук, что ли?
— Внук, — нахмурилась Лидия Григорьевна.
— С ребенком, однако, трудно добыть. Балуются они, дети-то…
— Он не балуется, — сказала Лидия Григорьевна.
— Кто знат, — пробормотала старуха.
— А разве не бывали тут у вас ссыльные с детьми? — спросил Саша.
Хозяйка не ответила, продолжала рассматривать мальчика.
— Звать-то как?
— Тарасом его зовут.
— Брюхановы, однако, сдадут, — сказал старик.
— У Брюхановых девка мешана.
— Девка тиха, не тронет.
Лидия Григорьевна опять нахмурилась.
— А кто кроме Брюхановых может пустить?
Старуха задумалась.
— Сизых? — спросила она у старика.
— Заливает в глотку, — одобрительно заметил старик.
— Нет, нет, это не надо, Тарасик боится пьяных.
— Разборчива ты, — неодобрительно заметила старуха, потом обернулась к Саше. — К Верхотуровым сходи, возле учителки живут.
По дороге к Верхотуровым Лидия Григорьевна сказала:
— С ребенком трудно устроиться на квартиру, хотя он никому не мешает. Боятся другого: если меня заберут, ребенок останется у них. И, пока начальство отправит его в детдом, может пройти и год и два, надо хлопотать, писать, а писать они не умеют.
Верхотуровы запросили тридцать рублей в месяц.
По выражению лица Лидии Григорьевны Саша понял, что она сейчас откажется. Он придержал ее за локоть.
— Ладно, сегодня они к вам переберутся.
Лидия Григорьевна была недовольна.
— Напрасно вы согласились за меня, я не могу и не намерена платить такие деньги.
— Мое согласие ни к чему вас не обязывает, всегда можем отказаться. Побудете пару часов у меня, отдохнете, перекусите, а я похожу, поищу. Если найду что-либо подешевле, посмотрите и решите. Если не найдем сейчас, устроитесь пока у Верхотуровых, будем искать дальше.
— Верхотуровы исключаются, — объявила Лидия Григорьевна, — у меня всего двадцать пять рублей. И что это за цены? В Рожкове я платила пятнадцать рублей.
— Здесь дороже, — согласился Саша, — Рожково — глухомань. А Мозгова рядом с Кежмой, районным центром, цены там на жилье высокие. Я плачу двадцать рублей, вам накинули десятку на мальчика. Что касается денег, я вам одолжу немного, отдадите.
— Я у вас не возьму, — возразила Лидия Григорьевна, — деньги мне присылает племянник из Ярославля, но сейчас начнется катавасия с почтой, уж я-то знаю, что такое переадресовка, хорошо, если получу через полгода. В Рожкове я зарабатывала шитьем. У хозяйки была швейная машина, найду ли я ее здесь?
— У нас полно модниц, — весело сказал Саша, — равняются на районную интеллигенцию. Вас ждет обширная клиентура. А машинку найдем.
— Все равно, как и в Рожкове, будут расплачиваться яйцами, сметаной, рыбой. Племянник мне присылает двадцать рублей в месяц, в этих пределах я и могу платить.
Саша проводил Лидию Григорьевну домой, попросил хозяйку напоить ее и Тарасика чаем, а сам отправился к Зиде. Она знает всех в деревне и может присоветовать что-нибудь дельное.
Дверь у Зиды оказалась открытой, но дома ее не было. В печке тлели дрова, на столе лежали книги и тетради, значит, из школы уже пришла. Книги и тетради Зида запрещала ученикам, брать домой, уроки заставляла делать, задерживая детей в школе: «Уроков дома не делают, книгами закрывают крынки с молоком, тетради рвут на самокрутки…»
Машинально он начал рассматривать детские каракули, потом его внимание привлекла толстая общая тетрадь в коленкоровом переплете, настоящая общая тетрадь, такими же он пользовался в Москве, в институте. Саша машинально открыл и ее.
Еще не читая, по датам, обозначенным в тексте — август, сентябрь, октябрь, ноябрь, по прописным буквам "С" — это он, Саша, «В.С.» — Всеволод Сергеевич, по мелькнувшим перед глазами фразам: «Вчера он сказал», «Он очень смелый и благородный», — Саша понял, это дневник Зиды. Первым побуждением было закрыть тетрадь, читать чужие дневники — до этого он не может опуститься. И все же… Будь это в Москве, в его прошлой жизни, он не осмелился бы открыть чужой дневник. Но здесь, в его положении… Ведь она пишет о нем! Что пишет? Зачем доверять бумаге? Он обязан знать, что тут написано, каждый его шаг, каждое его слово могут быть перетолкованы. Беда может прийти с любой стороны, даже от женщины, которая его любит. Что, в сущности, он знает о ней? Почему она здесь? В этой глуши!
Он прошелся по комнате.
И что значат слова «он смелый и благородный»? Намек на то, что снабдил продуктами Соловейчика, не выдал беглого?! Двух этих слов достаточно, чтобы распотрошить всю ссылку в Мозгове. Из-за того, что он ей доверился, могут пострадать люди. Она, конечно, не хочет зла никому, но зачем писать? Ведь не девочка, уже под тридцать! Неужели не понимает его положения? Почему оставила дневник на столе? Случайно? Забыла спрятать? Из легкомыслия?
Он снова прошелся по комнате, оторвал от полена березовую кору, бросил в печку, обожженная огнем береста мгновенно свернулась в трубку и в следующий миг загорелась.
Посмотреть дневник? Прочитать, что она пишет о нем, раз и навсегда убедиться, кто же она есть в действительности? Но, сделав это, он перейдет грань, отделяющую порядочного человека от непорядочного. Впрочем, поздно, он слишком долго колебался… Он услышал ее шаги во дворе, потом, как вытирала ноги в сенях. Она вошла, улыбаясь ему.
— Давно ждешь?
Вместо ответа он показал на дневник.
— Что это такое?
Она услышала гнев в его голосе, поняла, что он открывал дневник, смешалась, потом посмотрела на Сашу ясным, открытым взглядом.
— Это мой дневник.
— Зачем ты ведешь его?
Она помедлила с ответом.
— Тебя здесь что-нибудь обидело?
— Я не читаю чужих дневников. Но… По-видимому, ты пишешь что-то и обо мне?
— Да, пишу.
Он смотрел на нее, потом спросил:
— Почему ты здесь, Зида?
Она опустила голову, молчала, не отвечала.
— Я спрашиваю: что тебя сюда занесло?!
Она прошептала:
— Я тебе этого никогда не скажу.
— Дело твое, но я обязан знать, что ты пишешь обо мне.
Она протянула ему тетрадь.
— Читай.
— Я не буду читать твоего дневника. Но я прошу тебя вырвать из него все страницы обо мне и сжечь их вот в этой печке. И в дальнейшем ничего обо мне не писать. Я тебе уже объяснял свое положение, жаль, что ты ничего не поняла.
Она задумчиво перелистала дневник, загнула несколько страниц, протянула тетрадь Саше.
— Это о тебе, прочитай.
— Я тебе сказал ясно: читать не буду. Вырви и сожги.
Он понимал, как жестоко его требование. Но другого выхода нет! Поступок Соловейчика дорого обошелся людям, и без того несчастным. Он не желает, чтобы кто-то пострадал из-за ее легкомыслия.
Зида подошла к печке, присела, открыла чугунную дверцу, вырвала из дневника одну страницу, просмотрела ее, скомкала и бросила в огонь. Прочитала, скомкала и бросила в огонь вторую, потом третью, четвертую… Она сидела на коленях перед печкой, спиной к Саше, вырывала из тетради страницы, комкала и бросала в огонь, уже не читая, видимо, конец дневника был о Саше, а может быть, ей было уже все равно, она рвала все подряд.
— Жарко, — сказала она вдруг.
Только сейчас он заметил, что не дал ей раздеться, она была в шубе, валенках, платке, так, как пришла с мороза.
