Переселение. Том 1 - Црнянский Милош

Тем не менее на этот раз в Раабе он был подвергнут строгому досмотру караульного офицера. И потом полицейские проверки в городах участились. Экипаж задерживали почти у каждой заставы. Приходилось без конца показывать паспорт. Осмотрели и его багаж. Задавали вопросы и записывали ответы в книгу. По какому делу едет? Где провел прошлую ночь? У кого собирается остановиться в Буде? Какую веру исповедует? Везет ли с собой русские книги? С кем и о чем разговаривал на последнем ночлеге?

И, что глупее всего, экипаж задерживали на рыночных площадях.

В Визельбурге Исаковича отвели в церковь и показали ему распятого Христа, у которого в Страстную пятницу на глазах появляются слезы. А на постоялом дворе в Раабе Павла чуть не убили. Какой-то полубезумный кирасир предложил ему купить позолоченное колечко, уверяя, что ему необходимы деньги. Все, мол, проиграл в карты.

Когда Исакович отказался и стал подниматься по лестнице в свою комнату, кирасир, вне себя от злости, выстрелил в него.

Несмотря на это, Исакович остался там ночевать.

Однако спокойно уснуть ему так и не удалось. Над окном в номере висели большие часы с кукушкой, которая каждый час выскакивала и куковала время. «Когда я уеду, — думал Павел, — кукушка будет так же куковать, и маятник — отсчитывать секунды и после моей смерти».

Он до того устал от венской жизни, что беда Вальдензеров лишь слегка испортила ему настроение, да и то ненадолго.

Подумав о дочери Вальдензера, Павел решил, что ей, вероятно, в Вене будет лучше, чем с родителями в богадельне для престарелых и бедняков. Если она даже и закончит, как молоденькая служанка Вальдензера, Францель.

После пребывания в Вене в душе Исаковича остался налет какой-то горечи. Роскошь, богатство, которые он видел в столице, как и несчастье Вальдензера, навели его на грустные мысли. Перед отъездом в Россию надо было продавать землю, дом, серебро, лошадей, и за все это он получит лишь столько, сколько в Вене тратит на себя за год какая-нибудь господская потаскушка.

И дочка Вальдензера, наверно, если забеременеет, как и Францель, в приданое получит маленькую гостиницу в окрестностях столицы и мужа в придачу.

Офицеры, приезжавшие, подобно Павлу, в Вену, полагали, что знают город так, будто всю жизнь прожили в нем. В ту эпоху изящества, музыки и роскоши, просвещения и разврата они видели в домах Вены лишь кровати красного дерева, мраморные столики, фарфоровую посуду да хрусталь. Исакович в Среме считался богатым человеком, но все, что он имел, стоило меньше, чем наряды г-жи Монтенуово, которые она покупала в один сезон. Все эти переселявшиеся в Россию сербские офицеры, попадая в Вену, впервые понимали, что они, в сущности, бедняки.

Неподалеку от Буды Павла встретил летний проливной дождь, и потом долго еще капало с веток деревьев и с кустов. А его самого вдруг охватили, окутали, точно черной как ночь непроницаемой вуалью, воспоминания о Евдокии Божич. В ушах зазвучали ее восклицания, шепот, страстные вздохи.

Эта красивая, пылкая, прелестная женщина то и дело вставала у него перед глазами. Лишь одно оскорбляло Павла, когда он о ней вспоминал: все, происшедшее между ними, случилось не по его, а по ее воле. И в Темишваре среди его знакомых и родственниц были любвеобильные, пламенные женщины, однако между ними и г-жой Божич была большая разница. Даже в Футоге самые страстные женщины ждали, пока у мужчины не потемнеет в глазах, и только потом давали волю своей чувственности. Ни одна варадинка, даже вдова, не согласилась бы впустить офицера в дверь. Он должен был томиться в ожидании, долго торчать у собачьей конуры и лишь глухой ночью влезть в окно. Евдокия Божич перевернула все его понятия с ног на голову. И овладела им, будто мужчина — она, а он — молоденькая женщина, что дрожит и стонет от наслаждения.

Когда в городе Раабе досматривали багаж Исаковича, к нему подошли два францисканца и, церемонно кланяясь, попросили подвезти их до города Грана.

В такой просьбе никто в те времена не отказывал.

Павел любезно усадил патеров, втиснулся на сиденье сам и, кляня про себя все на свете, угрюмо отвечал на их вопросы.

Выяснилось, что только старший из францисканцев, отец Леонард Габрич, говорит по-славонски, а младший, отец Целестин Кора, только недавно приехал из Триеста. Оба рассыпались перед капитаном в извинениях за то, что так его стеснили, и на все лады благодарили его.

Беседуя с монахами, досточтимый Исакович услыхал и сказал многое, о чем никогда еще не слышал и не говорил. Случай, этот величайший комедиант на свете, опять сыграл с ним шутку. Да такую, что она запомнилась ему на всю жизнь.

Старший патер, похожий на матерую свинью, услыхав, что Павел — офицер русской службы, принялся жаловаться, что русские, по слухам, с этого года берут на свое попечение православные церкви на Адриатическом побережье. Младший монах, отец Целестин, который напоминал петуха с очками на клюве, пожаловался, что слышал, будто русские собираются посылать деньги и в церкви венецианского побережья, что тоже является весьма печальным фактом. Исакович сказал, что он не имеет и никогда не имел понятия об этих делах.

Вспомнив Михаила Вани, с которым он беседовал о подобных вещах, Исакович решил спросить у патеров, людей, по его мнению, ученых, коль скоро уж они ему встретились, все ли грешники попадут в ад.

Протирая свои очки, младший патер на ломаном немецком языке ответил, что сие весьма прискорбно и о том сожалеет даже его святейшество папа, человек весьма просвещенный. Ламбертини (францисканец назвал Бенедикта XIV его светским именем) печалится о том, что и Сократ, и Марк Аврелий осуждены на всякие муки лишь потому, что не знали учения спасителя, господа нашего Иисуса Христа.

Павел только диву давался, хоть и не понимал всего и не знал, кто был Сократ и тот другой, но, как всегда, спрашивать не стал. Сказал только, что сам он давно уже не был в церкви и не молился. Он, мол, кавалерист, солдат, всю жизнь провел на коне, сражаясь и убивая врагов.

Габрич заметил, что церковь это прощает, прощает даже схизматику. Однако самые возвышенные слова молитвы, если ее читают не понимая, превращаются в болтовню темного невежды. Так часто случается в православных храмах. Но церковь прощает и это. Негоже церкви захватывать штурмом царство небесное. Точнейшее изображение лика нашего господа Иисуса Христа — распятие. С него надо брать пример! Исакович признался, что он до того одичал в боях и вечных странствиях, что даже не мог бы прочесть на память «Отче наш».

Габрич заявил, что схизматику достаточно знать хотя бы одну эту прекраснейшую господню молитву, она стоит всех других, которые в церквах целыми днями бормочут верующие. Даже сам святой Августин не требовал проводить все дни в молитве, он говорил: «Смотри в себя и станешь храмом божьим!»

Услыхав, что Павел офицер русской службы, отец Целестин ожесточился. А поскольку беседа велась на языке, которого ни один, ни другой, ни третий толком не знали, то слова пускались на ветер. Все, что говорили францисканцы, казалось Павлу непонятным, чудны́м и даже смешным. И он смеялся над ними. Младший патер горько его упрекал, уверяя, что бог выслушивает всякую молитву, даже самую нелепую. Поэтому надо молиться!

Исакович удивлялся и спрашивал себя, откуда вдруг взялись на его пути францисканцы и для чего они все это ему говорят. И Павел осведомился у младшего патера, неужто тот и в самом деле верит, что у бога такое большое ухо, что он может одновременно слышать, о чем шепчут, бормочут и кричат ему в молитвах люди всего мира. Весь сербский народ столетиями взывал к богу. А разве бог его услышал?

Младший монах, точно взбесившись, закричал:

— Схизматик, рито сервиано[76], хулишь бога! Помни — ум человеческий за горами, а смерть за плечами! В смертный час мы все творим молитвы богу. Каждый человек страшится перед уходом в бездну небытия. Однако при последней молитве, любой молитве, он отрешается от тьмы прошлого и приходит к пониманию вечности. Кто молится с душою, ощущает присутствие бога.