Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

Оргии превратились в заговор против всего человеческого. В них были вовлечены уже тысячи людей, в том числе, многие юноши знатных родов, хотя тон, конечно же, задавали толстощекие отпрыски головокружительно разбогатевших вольноотпущенников, которые бросались в крайности, не зная, как применить свой резко вздувшийся престиж.

Социальное зло превратилось в государственное, и власть уже не могла закрывать на него глаза. На борьбу с вакханалиями, словно на большую войну, были брошены сразу оба консула. Начались расследования, суды, массовые казни. Такими мерами, мобилизовав все силы, государство одолело порок. Затопивший город гной разврата был смыт кровью. Однако даже столь могучее государство, как Рим, в конечном итоге обречено на поражение, если, борясь с внешними проявлениями зла, оно будет потворствовать произрастанию его корней. Древо зла необходимо выкорчевывать, а не стричь.

Именно так и сказала Эмилия в завершение своего рассказа о вакханалиях: «Древо зла необходимо выкорчевывать, а не стричь». Правда, при этом она имела в виду опять-таки не само зло, которое умело прячется от людских глаз под всевозможными личинами, а лишь его носителей, то есть, по ее мнению, политических врагов Сципиона. В связи с этим она стала намекать, что видные сенаторы сожалеют об отсутствии в городе Сципиона Африканского, а в их разговорах сквозит мысль о целесообразности именно сейчас, когда народ напуган чудовищным разгулом пороков и воспринимает вакханалии как проявление гнева богов, наславших порчу на граждан, им, нобилям, перейти в наступление и очистить Республику от олигархов. Но, увы, ей не удалось ни увлечь мужа экзотическим рассказом, ни заинтересовать перспективами возвращения на родину.

Сципион выслушал Эмилию спокойно, лишь иногда поскрипывал зубами, словно от приступа боли. В этой истории, которая так поразила римлян, для него не было ничего нового. Нынешние бесчинства людей он видел еще тогда, год назад, в перекошенных бешенством лицах обывателей, требовавших избавить их от негласной цензуры его авторитета и предоставить им свободу, тогда же он узрел и многие другие беды, предстоящие Отечеству, о которых пока еще не догадывался даже Дельфийский оракул. Для Сципиона более не существовало тайн в будущем Родины, он уже знал, каков будет ее конец так же, как любой римлянин знал, что если выехать из города по Фламиниевой дороге, то рано или поздно, несмотря ни на какие задержки и приключения, обязательно прибудешь в Арреций, и в этом знании заключалась его трагедия.

Эмилия была крайне разочарована апатией мужа. Ей казалось, что уж такие события, какие потрясли весь Рим, должны были пробудить его от литернской спячки. Увидев, что этого не произошло, она окончательно прониклась к нему презрением и почувствовала необходимость вернуться в столицу, где не все люди были столь вялы, как ее почивший в своей обиде муж. Но Сципион еще не выздоровел, под влиянием зимнего ненастья болезнь перешла в хроническую форму, и покидать его в таком состоянии было неприлично. Однако вскоре Эмилия поняла, что ни дня более не может оставаться в захолустном поместье и, разорвав узы совести, заявила Публию о принятом ею решении уехать. Это известие очень огорчило его, и он совсем поник. Когда Эмилия с жаром и праведным негодованием рассказывала ему о столичных пороках, он, не зная истинных причин такой экспрессивности, усмотрел в ней союзницу по неприятию современных нравов, и вновь, уж в который раз, воспринял ее как родственную душу. Возможно, так произошло потому, что это была вообще единственная душа возле него, поскольку сын Публий выглядел удрученным всем происходящим ничуть не меньше отца, и над его головою Сципион видел раскрытый зев той самой черной пустоты, которая сводом могильного склепа смыкалась и над ним самим. Как бы то ни было, ослабленный болезнью Сципион ощущал необходимость присутствия жены, тем более, что у него не было особой надежды дожить до весны.

Несколько дней Эмилия, хмурясь и злословя, потакала капризу больного, затем все же собралась в дорогу, но успокоила мужа заверением вернуться в ближайшее время. «По делам!» — бросила она на прощанье, и вскоре, выполнив «дела», приободрившаяся, повеселевшая действительно прибыла обратно.

Сумрачные, безрадостные дни поползли дальше своей скорбной дорогой из жизни в смерть. Состояние Сципиона не улучшалось. Болезнь, накинув на него петлю, словно задумалась, что ей делать дальше, но он не мог воспользоваться этим промедлением, чтобы освободиться от ее пут, потому как ему нечем было зацепиться за жизнь. Большую часть суток он проводил в тяжкой дреме и грезил о былых временах.

Однажды эти видения внезапно прервались чувством некой тревоги. Ему почудилось, будто на него кто-то пристально смотрит. Он предпринял усилие, чтобы очнуться от вязкой дремоты, но в этот момент сон предстал в новом качестве, и он, зачарованный, остался в прежнем состоянии.

Публий увидел Виолу. Она юная и прекрасная, такая же, как была в Новом Карфагене, сидела возле ложа и теплым взором глядела на него. Он ощутил непривычное блаженство, а постель показалась облаком, несущим его куда-то в райский мир. Но тут же он испугался, что восхитительный образ вот-вот исчезнет, ведь ему даже во сне никогда не удавалось настичь эту женщину, неизменно ускользавшую, как и наяву. Поэтому Публий захотел взять ее за руку и удержать силой, однако ему подумалось, что рука ее холодна, ведь, как он чувствовал, она уже несколько лет была покойницей. Страх убедиться, что перед ним всего лишь труп, в первый миг удержал его, но затем соблазн превысил все преграды, и Публий осторожно тронул ее кисть, которая оказалась такой же теплой, как и ее взгляд. Это его несказанно обрадовало, он мягко сжал ее пальцы и, поднеся их к губам, поцеловал. Она улыбнулась, он тоже заулыбался в ответ, и так они некоторое время вели молчаливый, но весьма насыщенный диалог. Вдруг его счастливое умиротворение нарушилось неприятным подозрением в обмане со стороны прелестного призрака. «Почему у нее светло-карие глаза, ведь они должны быть светло-голубыми? — вопросил он себя. — Я точно помню ее глаза: они голубые, как вода в лагуне у стен Испанского Карфагена».

Он попытался привлечь ее к себе, чтобы обнять и заодно получше рассмотреть смутившие его глаза, но она изменилась в лице и отстранилась. Тогда Публий все понял и, приподнявшись на постели, спросил:

— Ты кто?

— Новая служанка госпожи. Она приставила меня ухаживать за тобою, — ответила сидящая перед Сципионом девушка голосом, отличающимся от того, который был у Виолы, но каким-то непостижимым образом напоминающим его по ритмике и интонациям.

— Я думал, что вижу тебя во сне, — объяснил Сципион, едва снова не впавший в забытье при звуках ее голоса.

— А это был хороший сон? — с кокетливой усмешкой живо поинтересовалась она.

— Да, чудесный. Я чувствовал себя таким же молодым и красивым, как ты…

— О, я не хотела бы, чтобы ты, господин, был теперь молодым!

— Почему?

— Молодой ты был сильным и недоступным, и я ничем не могла бы тебе пригодиться, молодой ты бы не нуждался в моих заботах.

— А ты видела меня молодым?

— Я видела твои изображения в Риме и потом… — она несколько смутилась и покраснела. — Я присутствовала на твоем триумфе, когда ты вел пленного Ганнибала.

— Я не вел Ганнибала, Пуниец сбежал от меня.

— Ну, значит, Сифакса или кого-то еще. Мне нет дела до побежденных, я запомнила только победителя. В то время мне было семь лет, но поверь, господин, и в семь лет женщина уже имеет сердце… Я запомнила то зрелище на всю жизнь: твоя поза на колеснице, вознесенный скипетр, венок Юпитера, твое вдохновенное лицо в обрамлении пышных локонов!

— Но у меня и сейчас волосы все еще вьются, — усмехнулся Сципион.

— Да, только это уже не локоны, — довольно жестоко остудила она его взыгравший темперамент.

— А как ты оказалась в Большом цирке?

— Я сопровождала своих господ.

— Так ты и родилась рабыней?

— Нет, в четырехлетнем возрасте меня привезли сюда…

— Из Испании! — почти вскричал Сципион, перебив ее.

— Нет, из Афин, — с некоторым удивлением поправила она его.

— Не может быть… — посмотрев в пол, упрямо заявил Публий.

— Почему, не может?

— Это я о другом, — объяснил он. — Скажи, кто твои родители.

— Я хорошо помню только маму. Она была очень красива…

— У нее светло-голубые глаза? — снова не сдержался Сципион.

— Кажется, да.

— Откуда она родом?

— Я не знаю. Мы жили в многоэтажном доме у подножия акрополя. А потом началась война. Нас изгнали, в пути мы попали к каким-то разбойникам, отца убили, когда он пытался защитить нас, а меня с матерью в цепях доставили на Делос. Там нас разлучили: ее продали в Африку, а меня к вам, в Рим.