Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут
Тот отвёл глаза от того, что он оставил от её пустынного храма, и изо всех сил попытался подумать о чём-нибудь другом — об уровне половодья, о состоянии царства...
Да, состояние царства. Над этим можно подумать, это не прошлое, а настоящее. В прошлом — даже в его относительно недавней молодости — даже такого понятия не существовало. Тогда были только завоёванные города, удерживаемые силой ради того, чтобы получать с них дань. Невероятная близорукость! Его способ был лучше. Все его планы начинали осуществляться и доказывать свою жизненность: помилование побеждённых — превращение чужеземных царевичей в египтян — да, план работал именно так, как он обрисовал его Рехми-ра много лет назад. Сегодня все, от южной Нубии до северного Нахарина[146], было Египтом, находилось под защитой фараона и подчинялось его приказам. Никогда ещё Египет — или Амон — не был так богат. Жрецы богатством не уступали царям.
Эта мысль была внезапной. Как будто на гладком пути его размышлений выросла огромная твёрдая скала. Тот торопливо попятился, чтобы не разбиться об неё. Ну, положим, царям они уступали. Но всё же были очень богаты...
Даже слишком. И их было слишком много; кому-то надо было заниматься хозяйством, расширять храмы, иметь дело с растущими источниками дохода.
— Ваше Величество...
Тот с облегчением обернулся. Интеф принёс пиво, тёмное пиво из Кеде в бирюзовом кубке, сделанном на новый манер и состоявшем из двух частей — сосуда и маленькой подставки, в которую он вставлялся. Тот обрадовался тому, что его размышления прервали, поискал способ растянул» это удовольствие и вспомнил, что именно должен был сделать до того, как флот пристанет к берегу и пленников развезут по всей стране, к местам службы.
— Интеф... подожди минутку. Ты помнишь старика, которого мы видели вчера вечером, когда Моё Величество осматривало плавучие тюрьмы?
— Того, с которым вы говорили, Ваше Величество? Человека из Тунипа[147]?
— Да, того самого.
— Я помню его. Он на пятом корабле, «Щите Доброго Бога», среди пленников из Нахарина.
— Отлично. Забери его, как только мы пристанем, и приведи во дворец.
— Да, Ваше Величество. — Интеф помялся, но потом положится на двадцать лет дружбы с царём и задал вопрос: — Этот пленник чем-то расстроил Ваше Величество?
— Нет, не расстроил, — сказал Тот, немного подождал и смягчился. Насколько он успел узнать за эти годы, любопытство было единственным недостатком Интефа. Он улыбнулся царскому глашатаю, который за семнадцать долгих кампаний ни разу не опоздал разбить царский шатёр, приготовить к приёму победителя захваченный дворец и со всей возможной роскошью разместить фараона, прибывшего после утомительного дневного перехода. — Просто хочу удостовериться, что он попадёт к хорошему хозяину, Интеф, — объяснил Тот. — Это мудрый старик.
«Он немного напомнил мне Яхмоса, — добавил Тот про себя, когда Интеф вышел. — Впрочем, как и всех других мудрых стариков».
Фараон поднял кубок и сделал глоток холодного пива, вспоминая короткую, но любопытную беседу со старым тунипцем, похожим ещё и на Инацила. Именно поэтому Тот весь день вспоминал Вавилон. Он бы никогда не заметил пленника в оковах, сидевшего посреди толпы ему подобных, если бы унылое, слегка собачье выражение старческого лица не заставило его с поразительной отчётливостью вспомнить запах глины, стоявший в школе писцов. Тот остановился, посмотрел на старика сквозь дымку воспоминаний и, повинуясь непонятному порыву, неожиданно спросил его по-вавилонски:
— Как тебя зовут, старина?
Старик поднял голову, неторопливо улыбнулся, услышав родное наречие, но ответил по-египетски:
— Секер-анх, хозяин.
«Пленник».
— Твой отец дал тебе другое имя, — сказал Тот.
— Да, потому что люди не могут видеть будущее. Он называл меня Илишмиани.
«Мой-бог-услышал-мою-молитву». Это было вавилонское имя.
— Значит, твой отец был родом из Вавилона, а не из Тунипа.
Старик пожал плечами.
— Что то место, что это, какая разница? Разве теперь имеет значение, что я из Тунипа? Он был человек. Вот и всё, что можно о нём сказать.
Его глаза были старыми и мудрыми, а его слова заставили фараона забыть Кадеш и последние победы; сорок лет жизни исчезли, как будто их и не было. Тот видел только одинокого ребёнка в иноземной одежде, плывшего под парусом в Фивы.
— Я знаю, это тяжело, старик, — тихо сказал он. — Начинать жизнь заново среди чужих людей в чужой стране... Мне жаль тебя.
— Все люди чужие друг другу, хозяин, разве не так? — Старик снова смиренно пожал плечами и улыбнулся, словно он утешал фараона, а не самого себя. — Я буду чувствовать себя в Египте не более одиноким, чем в Тунипе, среди своих сыновей.
Так он тоже знал это... Возможно, подумал Мен-хепер-Ра, опуская кубок на подставку, все люди узнают это к концу жизни.
Он обернулся, посмотрел на удаляющиеся колонны Джесер-Джесеру и снова подумал о разбитых каменных изображениях лица, которое не забыл за двадцать лет, хотя и стёр все следы пребывания Хатшепсут в Египте. Они тоже были чужими друг другу, с начала до конца — две твёрдые, неуступчивые натуры, напоминавшие зубило и камень, без остановки высекавшие друг издруга искры и обломки. Зубило оказалось твёрже... А теперь старые мирные дни безвозвратно прошли, жрецы слишком богаты, и их слишком много, Египет наполнен чужеземными лицами и чужеземными обычаями... как будто прорвало плотину и по долине туда-сюда гуляют морские волны, смешавшиеся с нильской водой так, что их уже не разделишь.
«Но ведь это и хорошо, Мен-хепер-Ра, — тревожно сказал он сам себе. — По крайней мере неизбежно. Так устроен мир. Стоит нам узнать что-нибудь новое, и мы уже не можем вернуться к прежнему невежеству и милой, простой старине, какой бы мирной и привлекательной она нам ни казалась».
Тоту хотелось точно знать, какими будут новые дни, на которые он обрёк Египет. «И не мне одному», — подумал он. Его рука разрушила плотину, но именно Хатшепсут помогла окрепнуть этой руке и всей его натуре. А до того ей самой помог окрепнуть Немощный, и тем же самым способом — непрерывными столкновениями. Всё это было неизбежно... На миг Тот подумал, как бы развивались события, если бы он, Хатшепсут и Ненни были не такими, какие они есть, а другими, и двигались разными путями, но тут же махнул рукой. Никому не под силу решить такую загадку. Смертные есть смертные, они волей-неволей трутся, бьются и колотятся друг о друга...
И тут он припомнил бочонок с драгоценными камнями, много лет назад вращавшийся в маленькой вавилонской мастерской Мурашу.
«Именно так, — подумал он. — Трение друг о друга — вот что обрабатывает нас, и мы ничего не можем с этим поделать. Одни выходят из бочонка круглыми и сверкающими, другие приобретают фантастические, извращённые формы, а третьи просто исчезают и превращаются в пыль. Всё зависит от того, насколько тверда наша сердцевина».
А насколько тверда сердцевина Египта?
И вдруг Тот снова увидел ту дверь, которую не хотел открывать. Дверь распахивалась настежь, а он следил за ней и пытался отпрянуть.
Жрецы...
Теперь отступать было некуда. Тот увидел в сердцевине порок, и жестокая логика повлекла его дальше. Чем больше доходов из-за рубежа будет поступать в Египет, тем жирнее станут жрецы и их храмы. А чем сильнее и могущественнее они станут, тем более важными для их существования будут иноземные доходы... А что, если в один прекрасный день царством будет править слабый или беспечный фараон, человек, не знающий, как тяжело было его создать, не помнящий про бородатых гиксосов или царя Кадеша? А если таких фараонов будет двое подряд, трое, четверо? Если поток зарубежной дани в храмы уменьшится, а потом и вовсе иссякнет? Он попытался представить себе жречество, разжиревшее от столетий царской жизни и соглашающееся жить в простоте своих древних предшественников, но не смог. Богатства, нужные, чтобы жиреть и набивать склады, должны будут поступать откуда-нибудь ещё — и если это будет не великая империя, они начнут сосать кровь самого Египта...
«Поступления дани не должны прекратиться! — подумал он. — Они не прекратятся. Я сделал так, что дань будет поступать вечно».
Вечно? Ничто не длится вечно. Вспомни сад, лицо Яхмоса, зиккурат, узор из трёх белых парусов — всё исчезло, одно за другим. В двенадцать лет он уже знал: всё проходит, ничто не постоянно, кроме непостоянства и перемен.
«О боги, что я принёс Египту? — думал он. — Я хотел делать только добро и сделал добро. Но не сделал ли заодно и зло?»
«Не думай об этом, — говорил он себе, но не мог думать ни о чём другом. — Ты сделал то, что должен был, и не мог сделать ничего другого. Всё это было неизбежно».
Неизбежно. Да, верно. Трение... смертные трутся друг о друга... восстание в Кадеше... прошлое невозможно восстановить — всё правда. Возможно, с того дня, как первая колесница гиксосов въехала на землю Египта, каждое событие, каждое действие каждого фараона вели к этому дню и к непредсказуемому, неотвратимому будущему. Прежние фараоны делали своё дело так же, как и он сам...
