Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь
– Вижу, лучше бы мне навсегда замолчать, ибо каждое слово становится мне в корысть, как злоимцу и схитнику. Только об одном прошу напоследок: не донимайте близких мне, оставьте во спокое. Можно ли казнить лишь за то, что они любят меня?.. Вот Никиту Зюзина, боярина, казнив, изгнали из своего дому, а жена его померла с того горя... Которые люди за меня доброе слово молвят иль какие письма объявят – и тех в заточение сослали и мукам предали... Подьякон Никита умер в оковах, поп Сысой погублен, строитель Аарон сослан в Соловки. И ближнего мне служку Иоанна Шушеру схватили от меня и заточили в юзы...
И тут царь снова прервал Никона, обращаясь к собору:
– Зюзин достоин был за свое дело смертной казни, потому что призвал Никона в Москву без моего повеления и учинил многую смуту. А жена его умерла от Никона, потому что он выдал мужа ее, показав письмо. А подьякон Никита ездил от Никона к Зюзину с ссорными письмами, сидел за караулом и умер своей смертью от болезни. Сысой – ведомый вор и ссорщик – сослан за многие плутовства. Аарон говорил про меня непристойные слова и за то сослан... Малый Шушера взят за то, что в девятилетнее время носил к Никону всякие вздорные вести и чинил многую ссору...
– Бог тебе судья, государь, – ответил Никон, нимало не смутясь от царских речей; все упреки соскальзывали с него как с гуся вода, не уязвляя души. Внешне он и бровью не повел, такой истукан. Но грудь выскваживало горьковатым студливым ветром, отчего она остыла, закаменела, стала неотзывчивой и для добрых, разумных слов. Но и судили-то Никона, правду сказать, не за дела усердные во славу церкви, кои никак нельзя бы похулить и похерить, ибо столько монастырской гобины, земель, казны и щедрот принакопил Никон за годы великого властительства, столько Божьих храмов выставил вновь по русийским холмушкам; но цеплялись, коварные, за всякую житейскую мелочь, от которой не загорожен и самый-то праведник, взявшийся за многотрудное водительство паствы. И такие вот неправды, такие многие поклепы куда больнее для сердца, чем иные кары; тут невольно голова от кручины кругом пойдет и ум защемит от мстительности.
– Ты, государь, со мною волен всяко поступать. Я направлюсь туда, куда укажешь... Но вот вы, самозванцы из чужих земель, прежде чем судить неправедно русского патриарха, оглянитесь на образ Спасителя нашего, на его карающую десницу, – переметнулся Никон на вселенских патриархов, увидев в них все зло себе. – Ты, Макарий, шибко широк здесь, в государевом рукаве, да ведь скорее меня угодишь ко Христу на лютый правеж...
– Отымите... отымите крест от бешаного! Безумец... Подпал к бесу под пазуху, и уже не исправить! – не сдержавшись, вскричал Макарий Антиохийский по-русски, но тут же поправился, перешел на греческий: – Написано: по нужде и дьявол исповедует истину, а Никон, безумец, истины не исповедует. Не хуже ли он самого диавола?
– Чтобы тебе так обезуметь, несчастный...
Патриархи посовещались меж собою и объявили приговор:
– Отселе не будешь патриархом, но будешь яко простой монах!
ИЗ ХРОНИКИ: «... Двенадцатого декабря в церкви на воротах Чудова монастыря Никону объявили его вины. Александрийский патриарх снял с него клобук и панагию и сказал, чтоб впредь патриархом не назывался, а писался бы простым монахом и жил бы в монастыре тихо и немятежно.
«Знаю и без вашего поучения, как жить, – ответил Никон. – А что вы клобук и мантию с меня сняли, то жемчуг с них разделите по себе, достанется вам жемчугу золотников по пяти да золотых по десяти. Вы – султанские невольники, бродяги, ходите всюду за милостыней, чтобы было чем заплатить дань султану. Откуда вы взяли эти законы? Зачем вы действуете здесь тайно, как воры в монастырской церкви, в отсутствии царя, думы, народа? При всем народе упросили меня взять патриаршество, я согласился, видя слезы народа, слыша страшные клятвы царя...»
На Никона надели простой клобук, снятый с греческого монаха, но архирейского посоха и мантии не взяли. Никон вышел на площадь, она была сплошь заполнена людьми. Садясь в сани, он промолвил сам себе с печалью: «Никон! Отчего все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы! Если бы ты уготовлял богатые трапезы и потрафлял властям, то оставался бы по-прежнему в милости...»
Сани тронулись, окруженные стрельцами, они едва пропихивались сквозь народ. Позади саней шел спасо-ярославский архимандрит Сергий, и когда Никон начинал что-нибудь говорить в толпу, он кричал: «Молчи, Никон!»
Никон обратился к эконому Воскресенского монастыря:
«Скажи Сергию, что если он имеет власть, то пусть придет и зажмет мне рот». Эконом исполнил поручение, назвав Никона святейшим патриархом. «Как ты смеешь, – закричал Сергий, – называть патриархом простого чернеца!» В ответ из толпы раздался голос: «Что ты кричишь! Имя патриаршеское дано свыше, а не от тебя, гордого!» Смельчака тут же схватили и отвели на правеж.
Никон ночевал на земском дворе. На другой день назначен был выезд. Царь прислал Никону серебра и шубу в дорогу. Никон не принял даров. Царь просил благословения себе и всему семейству. Никон благословения не дал.
Время до отъезда он провел в молитве, чтении Толкований Иоанна Златоуста на послание апостола Павла и беседах с близкими. Боящиеся народного возмущения, власти нарочно пустили слух, что низложенного святителя повезут через Спасские ворота на Сретенку. Толпа хлынула в Китай-город. Тогда отряд стрельцов в 200 человек быстро вывез Никона через Арбатские ворота на Каменный мост. У Земляного города усиленная охрана сменилась вахтою в пятьдесят человек под командой полковника Аггея Шепелева, и Никона помчали в Ферапонтов монастырь на Белоозеро, где и назначено было ему место заточения. С Никоном добровольно поехали в ссылку иеромонахи Памва, Варлаам, который стал духовником Никона, иеродиаконы Маркелл и Мардарий, монахи Виссарион и Флавиан...»
Глава седьмая
Смутителя, первого врага церкви, шиша антихристова наконец-то столкнули с патриаршьей стулки, и сколько радости было в стане ревнителей древлего благочестия; де, образумился, опамятовался свет-царь, пришел в чувство и неумолимой рукою искоренил заразу, что глубоко угнездилась в самое сердце. И не догадывались миленькие, что коли самого патриарха из Москвы потащили в юзы, то по их-то священническим мясам пройдутся немилостиво не только батожьем и кнутом, но и каленым железом... Суров был ваш батько? – да; но стерег церковный порядок в приходе, не давал разгуляться бесчинникам и не только судил по греху, но и скоро прощал, коли видел глубокое раскаяние беспутного елдыги; и тогда всяко мирволил ему и подавал милостей из богатой горсти, не скупясь одарял из своих щедрот. Отца не стало-о-о, миленькие мои! кто Домостроя всякую букву блюл и не давал разбрестись деткам по Руси потерянным стадом...
Ревнители! вы все о себе да о своих страстях; а поглядите, как навзрыд плакал народ и, цепляясь за наклестки розвальней, волочился по снегу, когда увозили Отца от Чудова монастыря, из Кремля прочь. Христовенькие, простецы люди, они словно с самим солнцем небесным прощались, страшась упасть в бесконечную ночь, словно бы догадывались кроткой душою, сколько мук придется огрести уже другим утром... Да, Никон заплутал (а кто не грешник, ткните пальцем?), сбрел невдомек с заповеданной тропы, полагая Руси крепости и счастия, но и вы в отчаянных страстях своих упустили то мгновение, когда протягивал вам патриарх руку на замирение и доброе согласие; де, молитесь вы прежним книгам, но лишь не отпадайте от матери-церкви, не кроите паству на десятки клиньев, кои после не сшить и в долгие годы. Он словно бы догадывался, что прибредут на Русь льстецы потаковники, войдут в широко распахнутые ворота и уж не дадут более закрыться им, чтобы отгрестись от гнилых западных ветров.
Так и случилось ведь, но вам-то пока и невдомек! Наехали скитальцы по чужим землям, прошаки-милостынщики и на вашу радость стали судить отца отцев, и скоро рассудили на свой холодный манер: де, кто не крестится тремя персты и не блюдет греческий обычай, тот еретик, тому анафема-маранафа, и следует гнать изгильника в железа, на плаху, в огонь. И с этим проклятием затеялась на Руси долгая изнурительная вражда, и отныне не станет ей конца. Собор-то не случайно в звериное число собрался, и хоть не отлучил Никона, но зато снял все вины с оружничего Богдана Матвеевича Хитрова, из-за которого и затеялась вся пря, поставил его выше отца отцев; а вас, миленькие, кто и без того уж сколькой год несет на себе крест страстей, и вовсе изгнали из церкви, как язычников.
Вы все еще хвалитесь промеж собою славою Тишайшего, а он уже порешил вас известь с корением, чтобы кончить на Руси всякие пререковы, чтобы вольготнее жилось на хлебных местах переменчивым новым слугам его, скоро прискочившим из чужих земель с тайным блудом...
А староверцы, наивные дети, слетались на Москву за правдою со всех сторон, как бабочки-полудницы к свече. С Видань-острова от Суны-реки прибрел старец Епифаний с крошнями на загорбке, где лежали его рукописные сочинения о православном чине; инок притащился в престольную и с паперти Казанской церкви стал честь свои мысли вслух и тут же был залучен подьяками из Монастырского приказа и всажен в чулан Угрешского подворья. И много прихаживало царских и митрополичьих служивых с уговорами, чтобы отрекся чернец-заплутай от своей ереси и вернулся, несчастный, обратно в лоно матери-церкви. Но старец с Видань-острова, рыхлый, мешковатый, с бабьим лицом, траченным морщинами, лишь отворачивался и, потупив взор, грустно улыбался, не вступал в пререковы; а после недельных уговоров был отведен на Болото к палачу Ивашке Светенышу. Пристально вгляделся Епифаний в его безносое, белоглазое лицо, выискивая в нем надежду себе, и взмолился вдруг: «Страдник-спекулатор, лучше сыми ты мне голову с плеч, веры ради и правоты. Как я без языка стану с Богом беседовать? Иль глаза мне выстави, или руку окорнай, батюшко!» – «Э, не-е-е, – покачал головою Светеныш и достал из кобуры нож. – Тебя, отец, Господь упокоит, а самому мне где деться? Не смею я государя ослушаться... Да и ты не томись занапрасно. Отдай язык-от. Сразу и полегчает».
