Рыцарь золотого веера - Алан Савадж
— О Боже! — вскрикнул Уилл, пытаясь шагнуть вперёд. Но Дзекоин схватила его за руку. Он пытался вырваться, но она не пускала.
— Там мой сын! — закричал он.
— И его мать, и его повелитель, приходящийся вам врагом. Они знали, что их конец будет таким.
Он отшвырнул её в сторону и шагнул вперёд, прикрывая лицо руками от нестерпимого жара. Он вглядывался в красные и жёлтые пляшущие языки огня и наконец увидел Магдалину. Она поднялась на ноги, гонимая испугом, болью, шоком. Но ничто из этого не отразилось на её лице. На какое-то мгновение она снова стала той молоденькой девушкой, которая впервые увидела незнакомца из-за моря и переводила его слова для своей госпожи. И смутилась, когда он заговорил с ней. И той молодой женщиной в саду Сибы? И снова той женщиной, что невозмутимо сидела за спиной своей госпожи, наблюдая, как пытают её возлюбленного. Зенократа. Зенократа, прекрасная, — слишком грубый эпитет для тебя.
Дзекоин вцепилась в его плечо, и видение исчезло в клубах дыма. Но она умрёт без единого звука, с радостью, потому что она служила Асаи Ёдогими.
Уилл опомнился снаружи, глотнул свежего воздуха.
— Неужели ты думал, что их личные чувства к тебе — любовь Магдалины, восхищение Филиппа, ненависть Норихазы — поднимутся выше их долга перед повелителем? — спросила Дзекоин. — Разве сам ты не был готов погибнуть за принца с того самого момента, как ты вошёл в крепость? По крайней мере, дай эту же возможность Тоётоми.
Она отпустила его рукав, и он застыл, не в силах произнести ни слова. Теперь пламя стеной шагало в дверях, помещение превратилось в огромную топку.
— А вы, госпожа моя Дзекоин? — выговорил он наконец.
— Хидеёри был моим господином, Андзин Миура, — отозвалась она. — А его мать — моей сестрой. Я прошу у вас взаймы ваш короткий меч, мой господин Хидетада.
Потому что сёгун и его братья поднялись и подошли ближе. Без единого слова Хидетада вытащил из-за пояса свой короткий меч и подал ей.
— Славьте все могущество Токугавы, — произнесла она. — Пусть их слава никогда не иссякнет. — Она отвернулась от мужчин и кинулась в пылающее здание, прижав кинжал к животу.
— Пусть их пепел затопчут в землю, — велел Иеясу. — Единственным памятником Тоётоми будет монумент самого Хидеёси. — Принц сидел, опираясь спиной на высоко взбитые подушки, но дышал он с трудом, и лицо его покрылось пятнами. Его сыновья, его придворные, его штурман — все стояли рядом на коленях. Как и Ода Юраку. Старик, принявший новое.
— Их проклятый род должен целиком исчезнуть с лица земли, — произнёс принц, голос его окреп. — У вас есть пленные?
— Много, мой господин отец, — ответил Хидетада. — Ронины, сражавшиеся на стороне предателя, и некоторые из их командиров. Оно Дакен, брат Харунаги. Господин Чосокабе. Мальчик Кунимацумаро…
— Оно Дакен, — прервал Иеясу. — Не он ли командовал карательным отрядом, который сжёг Сендай?
— Он, мой господин отец.
— Тогда отдайте его жителям Сендая. И путь они позаботятся, чтобы он умер медленной смертью.
Хидетада поклонился.
— Чосокабе будет казнён публично. Как и ронины. Как и молодой Кунимацумаро. Насадите их головы на шесты, и пусть эти шесты будут выставлены над воротами всех городов Империи.
— Но мальчику всего семь лет, — возразил Юраку.
— Тем не менее он из рода Тоётоми.
Юраку поклонился.
— И не забудь про священников, сын мой, — напомнил Иеясу. — Про всех португальцев. Распните их. Отрежьте им уши и прогоните нагими по всей стране, прежде чем поднять их повыше на крестах.
— Будет исполнено, мой господин отец. — Глаза Хидетады заблестели. — Это будет запоминающееся событие.
— Сделай так. А теперь идите все. Оставьте меня. А ты, Андзин Миура, останься.
Комната постепенно опустела. Как часто, ох, как часто отдавался такой приказ, и он оставался вот так, стоя на коленях. Но сегодня его сердце не колотилось гулко в груди. Никаких чувств больше не осталось в его душе.
— Твоё лицо печально, Уилл.
— Я многое узнал и многому научился за последние несколько недель, а ещё больше — за последние несколько часов. Мой господин, прошу вас, отмените свои приказы. Не пятнайте память о себе и свою славу такой жестокой местью.
— Местью, Уилл? Неужели ты думаешь, что я ищу только мести? Моя месть похоронена в той сгоревшей дочерна комнате, вместе с костями Ёдогими. Я хочу предупредить последствия, Уилл, хочу всё сделать наверняка. Сегодня Токугава — главный род в Японии. И он должен им остаться. Потому что я умираю.
— Мой господин, этого не может быть.
— Так будет, и так есть, Уилл. То копьё пробило мне почки, и никакой надежды на выздоровление нет, сколько бы месяцев я здесь ни пролежал. Но род Токугава должен остаться у власти, остаться навсегда — на сто, на двести лет и даже больше. Для блага Японии, Уилл. Слишком долго мы занимались только тем, что воевали друг с другом. Когда мы соберёмся на следующую войну, это должна быть война в вашем, европейском духе — война за новые земли, за процветание, а не за честь и личные амбиции. Поэтому, когда даймио — как бы долго они ни прожили, — посмотрят на клан Токугава и решат, что он стал слишком могуществен, — пусть они вспомнят Осаку и те тысячи, что погибли здесь, пусть вспомнят головы, насаженные на шесты, и пусть их души уйдут в пятки. — Тонкие пальцы сомкнулись на кисти Уилла. — Пусть они научатся жить в мире и согласии. Ты помнишь, Уилл, наш разговор в ночь перед землетрясением в Эдо? Я сказал тебе тогда, что сложу с себя обязанности сёгуна и займусь составлением кодекса самурая.
— Я помню, мой господин.
— Так вот он составлен. Больше того, я составил кодекс для каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребёнка в Японии. Это моё завещание народу Империи. По этим инструкциям они будут жить и процветать, Уилл. И это будет счастливая страна. Богатая страна.
— Я не сомневаюсь в этом, мой господин.
Иеясу откинулся на подушки.
— Ты льстишь мне, Уилл. И лжёшь мне. Интересно, как часто ты делал это раньше, чтобы порадовать меня?
— Мой господин, я не сомневаюсь, что ваши законы — хорошие и справедливые законы, нацеленные на благо вашего народа. Но я не могу не думать, что законы
