Дмитрий Дмитриев - Золотой век
Проговорив эти слова, Рылеев позвонил и быстро вошедшему полицейскому офицеру, показывая на беднягу Данилу, проговорил:
— Запереть в сибирку!..
XXVII
Старик Данило недуманно-негаданно очутился в сибирке, под замком.
Сибирка — это тюрьма для одиночного заключения, что-то вроде темного, холодного чулана. В сибирку обыкновенно сажали для исправления и вытрезвления пьяных, поднятых на улице, воров и вообще лиц, совершивших неважные преступления; сибирки существовали в съезжих домах и кварталах.
Ни за что ни про что продержали беднягу Данилу в сибирке дня три.
Эти три дня показались ему целою вечностью.
По прошествии трех дней Данилу под конвоем двух полицейских солдат привели в канцелярию начальника полиции.
Там Данило прождал часа три, пока его не позвал в свой кабинет Рылеев.
На этот раз бригадир был в хорошем расположении духа; он насмешливо посмотрел на Данилу и проговорил:
— Ну, как показалась тебе квартира, в которую я тебя отправил?
— За что же мною мытарят, я, кажется, никакого проступка не совершил, — тихо промолвил старик.
— Нет, совершил…
— Какой же, ваше превосходительство, я проступок совершил? В чем меня обвиняют?
— В том, не суй своего носа туда, где он ненадобен… Понял?
— Плохо понимаю, ваше превосходительство…
— Кто тебя научил, или ты сам додумался до такой глупости, разыскивать мертвого человека, давно похороненного, справку об нем наводить, как будто о живом?..
— Серебряков и есть живой, ваше превосходительство.
— Как, ты опять за свое? Видно, эти три дня, проведенные тобою в сибирке, тебя не исправили?.. Смотри, старик, у меня угодишь в сибирку не на три дня, а на три года, если будешь давать волю своему языку и не перестанешь сумасбродничать! — грозно крикнул на Данилу начальник полиции.
— Я говорю правду…
— За эту-то правду ты и попадешь в каменный мешок…
— Что же, ваша воля, сажайте…
— Делаю я это не по своей воле, а по закону.
— Странные слова вы говорите, ваше превосходительство, неужели в Русской земле существует закон держать в заключении неповинного человека… и признавать живого человека за умершего… Я удостоверяю, что офицер Сергей Серебряков жив, а мне говорят — нет, он умер.
— Да, да, умер и похоронен! Офицер Серебряков не существует на белом свете!.. И тот Серебряков, который живет с тобою в Киеве, есть самозванец или однофамилец, и его, каналью, надо под суд отдать, да и тебя тоже с ним. Слышишь ли ты, глупая твоя голова! Понимаешь ли?..
Данило стоял молча, печально понуря свою голову.
— Ну, что же ты молчишь, сказывай?
— Что же мне сказывать… Вы не приказываете говорить мне правду, ну, я и молчу…
Эти покорные, робкие слова заставили смириться, одуматься бригадира Рылеева.
— Слушай, старик, про меня говорят, что я крут нравом, зол, — не верь, я только горяч и в душе добряк… Мне жаль тебя, посему даю совет — завтра же, слышишь, завтра же выехать тебе из Питера… Иначе будет плохо! Приедешь домой, прогони того самозванца, который смеет называть себя именем умершего гвардейского офицера. Я бы мог послать в Киев курьера к губернатору и требовать ареста самозванца и о присылке его на суд и расправу к нам, в Питер, но я не делаю это только потому, что не хочу хлопот и огласки. Дело об этом офицере Серебрякове долго сидело у меня вот где, — проговорил начальник полиции и показал на свою жирную шею. — Поднимать старые дрожжи я вовсе не желаю, и тебе, старик, приказываю завтра утром безотлагательно выехать… Полицейский офицер сведет тебя на тот постоялый двор, где ты остановился; он же завтра и выпроводит тебя из Питера, — добавил он и позвонил.
Вошел дежурный полицейский офицер.
— Проводишь его до квартиры, где он остановился, и завтра утром выпроводишь из Питера! — повелительно проговорил бригадир Рылеев своему подчиненному, кивнув головою на старика Данилу.
— Слушаю, ваше превосходительство, — вытянувшись в струнку, ответил полицейский офицер и подошел к Даниле.
— Не спускать с него глаз, зорко следить, и чтобы он шагу никуда не сделал. А завтра чем свет вон из Питера, понимаешь?
— Слушаю, ваше превосходительство, — полицейский офицер отвесил низкий поклон своему начальнику.
— А тебе, старик, советую записать меня в поминанье и всякий день класть о моем здравии три земных поклона, что так дешево отделался от меня… Ведь тебе предстоял острог. Ну, ступайте!
Начальник полиции махнул рукою Даниле и офицеру, чтобы они вышли.
Полицейский офицер в точности выполнил приказание своего начальника; он неотступно находился при Даниле и на другой день «выпроводил» его из Петербурга, проводив далеко за заставу.
Старик Данило, проклиная людскую неправду и кривду-лиходейку, так ни с чем и поехал к себе домой.
А в отсутствие Данилы в его доме произошло нечто особенное, выдающееся.
Сергей Серебряков, так много обязанный красавице Ольге, объяснился с ней, а последствием этого объяснения стали они жених и невеста.
Серебряков не стал дожидаться возвращения Данилы с разными вестями из Москвы и предложил свою руку Ольге.
Не скоро согласилась на это предложение молодая девушка, она почитала себя недостойной быть женой Серебрякова.
— Нет, нет, Сергей, выбери себе другую девушку, а меня забудь… тебе известно мое прошлое… какая же я тебе буду жена… хоть я и люблю тебя… так люблю, что едва ли кто может так любить тебя… О, я с радостью назвала бы тебя своим милым, дорогим мужем… но мое прошлое… — со слезами на глазах проговорила Ольга.
— Забудь свое прошлое, моя дорогая… Давай думать об одном только счастии…
— Нет, Сергей, ни ты, ни я — мы никогда не забудем этого прошлого… Буду я твоей женой, ты в минуту гнева можешь попрекнуть меня моим прошлым, и это меня обидит.
— Никогда этого не будет…
— Будет, милый, будет…
— Клянусь тебе, Ольга!
— Не надо, зачем клятвы… Я… я и так верю тебе…
— А если веришь, будь моей женой…
— Тебя я не стою… не стою…
— Предоставь, Ольга, мне судить об этом…
— Боюсь не стал бы ты, милый, раскаиваться?
— Зачем ты так говоришь, Ольга, зачем? Этими словами ты меня обижаешь…
— Ведь у тебя, Сергей, есть невеста… княжна… как же она?
— Была прежде, а теперь ты моя невеста…
— Стало быть, ты разлюбил княжну? — спросила молодая девушка у Серебрякова, не спуская с него своих красивых глаз.
— Да, разлюбил, — несколько подумав, тихо проговорил Серебряков.
И говорил он правду: в его сердце к княжне осталось одно только глубокое уважение.
— Ты правду говоришь, милый?
— Не веришь словам, готов дать клятву!
— Верю, верю, милый, дорогой… Я так глубоко тебя люблю, что готова быть твоею прислужницей, твоей рабой… но не женой.
— Ты моей женою будешь!..
— Сергей, ты этого желаешь?
— Да, желаю…
— Я твоя раба, и мой долг тебе повиноваться, — с милой чарующей улыбкой проговорила красавица.
— Вот и давно бы так, — крепко обнимая и целуя Ольгу — это был его первый поцелуй — весело проговорил Серебряков.
В это время в горницу, где находились влюбленные, вошла Марья Ивановна.
— Добрая Марья Ивановна, благословите нас и поздравьте, мы жених и невеста, — такими словами встретил Серебряков мать Ольги.
Марья Ивановна была удивлена его словами, не нашлась даже, что на них и ответить, и стояла молча, а лучшего жениха для своей дочери она и не желала.
— Мамуся, что же ты молчишь, милая?
— Постой, дочка, постой, никак я с радости и неожиданности не опомнюсь…
— А вы, Марья Ивановна, снимайте со стены икону и благословите нас, — промолвил с улыбкою Сергей Серебряков.
— Да как же это так, вдруг?.. Я, право, не приду в себя… Ты не шутишь, Сергей Дмитриевич?
— Да разве такими делами шутят…
— Отца бы, детушки, подождать… Вот приедет отец, в ту пору вместе с ним и благословлю вас…
— Мама, ты благослови, а отец после благословит…
— Ну, детушки милые, будь по-вашему.
И Марья Ивановна с глазами, полными слез, благословляет св. иконою Серебрякова и свою дочь, поздравляет их, желает им всякого счастья и долгой жизни.
Сергей Серебряков и красавица Ольга стали жених и невеста.
Стали они ждать с большим нетерпением возвращения с дальней дороги старика Данилу, чтобы при нем сыграть свадьбу.
Вот приехал и Данило, только угрюм был старик и нерадостен.
Людская неправда да кривда-лиходейка озлобили его.
Но куда девалась его и угрюмость, когда он узнал, что его дочка-любимка подыскала себе жениха.
Рад был старый Данило такому жениху. Крепко обнял он Серебрякова и голосом, полным признательности и благодарности, проговорил:
