Валентин Пикуль - Нечистая сила
– Скажи, твой сынок помер? – спросил Распутин.
– Умер, – под шум воды отвечал отец.
Сердечный разговор велся в грязном нужнике.
– Вот видишь! А принял бы ты меня в семье как положено, я помолился б – и сыночек твой жил бы на радость мамочке…
– Ефимыч, кончай эту мороку с сухарями.
– С какими?
– Я все знаю, и если твой Побирушка не прекратит…
– Да он не сухари – он бязевое белье поставляет!
– И если твоя задрыга, баронесса Миклос…
– Сука она! Если хошь, сажай! Слова не скажу. – Распутин (за неимением иконы) перекрестился на водонапорный бачок, который с урчанием наполнялся водою. – Вот те крест святой, говорю тебе истину – копейки ломаной с сухарей не имел!
Гришка не врал: его именем только прикрывались, а «сухарная Панама» обогащала других. Связанный с подпольем мафии, он имел совсем другие источники доходов, о которых Белецкий не знал…
* * *Климович в одну ночь арестовал свыше двухсот жуликов, которые при всей ее первобытной местечковой безграмотности имели на руках дипломы дантистов. Возник громкий по тем временам процесс – липовых «зубодеров» приговорили к ссылке в Сибирь на поселение (до конца войны). Для Симановича это было как гром средь ясного неба – сионисты пребывали в нервном состоянии «шухера», обвиняя судей в закоренелом антисемитизме.
Симанович кинулся к Распутину, а тот сказал, что сделать ничего не может, благо министр юстиции приговор утвердил.
– Ты с наших зубодеров навар имел?
– Ну, имел, – сознался Распутин.
– Тогда… вали министра юстиции.
– А нового-то из кармана не вынешь…
Когда стало известно, что царь вернулся из Ставки, они поехали на дачу Вырубовой – к завтраку. Передаю слово Симановичу:
«Все шло по программе. На завтрак явился также царь со всей семьей… Вырубова была посвящена в наш план и хотела нам помочь. После завтрака она сказала царю:
– Симанович также здесь…
Он (царь) вышел ко мне и спросил: «Что ты хочешь?» Скрывая волнение, я сказал, что имею бриллиант в сто каратов и желаю его продать. Я уже предлагал этот бриллиант царице, но она находит его слишком дорогим.
– Я не могу во время войны покупать бриллианты, – ответил он. – Ты, наверное, имеешь другое дело. Говори.
В этот момент к нам подошел Распутин.
– Ты угадал, – сказал он ему.
Царь… уже предчувствовал, к чему дело сводилось.
– Сколько там евреев? – спросил он.
– Двести, – ответил Распутин…
Я передал царю прошение, которое он просмотрел.
– Ах, это зубодеры! – сказал он. – Но министр юстиции и слышать не хочет об их помиловании…
Распутин ударил кулаком по столу и вскричал:
– Как он смеет не повиноваться тебе?..
Дантисты были помилованы. Они устроили денежный сбор, собрали восемьсот рублей, и на эти деньги была поднесена Распутину соболья шуба. Я же получил от них еврейский медовый пирог, бутылку красного вина и серебряный еврейский кубок».
Жрец «макавы», игравший «наперекор судьбу», в этом месте так наврал, что читать тошно. Мне известно, что Степан Белецкий с хохотом рассказывал генералу Климовичу:
– Гришка наш, уж такой жох, а тут его облапошили! Симанович содрал с «дантистов» за помилование сто тысяч рублей, а Гришке евреи дали шубу; с шапкой… Продешевил! А видел я его вчера на Невском: едет в моторе Вырубовой, довольный такой… барин.
– Но так же работать дальше нельзя! – в бешенстве заорал Климович. – Беззаконие уже вышло за пределы разума!
Ответ Белецкого был вполне академичен:
– В этой погани два главных фактора должны волновать нас. Первый – охрана погани. Второй – наблюдение за поганью. Все это затруднено, ибо Гришка, не хуже Бориса Савинкова, поднаторел в конспирации, и порою он просто уже неуловим для наблюдения. Сейчас я пристегиваю к нему Манасевича-Мануйлова!
– Распутин же страшно зол на Ваньку.
– Это не беда… выпьют… помирятся.
* * *Терехов, Свистунов, Попов, Иванов – филеры наружного наблюдения на площадке внизу лестницы по Гороховой, 64; им скучно, и на подоконнике с утра до ночи они режутся в подкидного.
Был осенний день. В подъезд вошла женщина.
– Скажите, где Распутин живет?
– Здесь. Третий этаж, – сказали ей…
Скоро она спустилась – вся в слезах.
– Чего там стряслось? – спросили филеры.
Рассказ женщины документален:
– У меня муж прапорщик, ранили его, лежит в лазарете на Серпуховской. Говорят, в Ярославль отправляют. А я здешняя, дети… Вот и пришла: просить. Чтобы не отправляли. Впустила меня какая-то девочка. Потом и Распутин вышел (впервой его вижу). И сказал: «Раздевайся, заходи сюда». Тут сама не знаю, что со мною… Без стыда разделась и пошла. Иду и рассказываю о муже. Чтобы не отправляли! А он стал хватать меня… и говорит, чтобы легла. Тут я словно очнулась. Как треснула его! Он записку свою порвал и говорит: «Так негоже, на добро добром платят…»
Старший филер Терехов сказал просительнице:
– А что у тебя, мозгов нет? Не знаешь, куда суешься?
– Да я думала, ежели женщина в таком горе…
– Э-э-э, нашла у кого жалости искать!
Попов черкнул что-то в блокноте, протянул листок.
– Ты вот что! – сказал. – Сюда больше не ходи. Честным бабам здесь не место. У меня свояк в эвакопункте служит. Душа-мужик! Сунь ему завтра бутылку чистого денатурата. Он тебе устроит…
– Спасибо вам, век не забуду!
Ушла, а филеры жались друг к другу, мерзнущие.
– Хоть бы убили его, гада, поскорее! Какой год уже хуже собак дрогнем… Сдохни он, так на венок бы ему не пожалели!
Старший филер Терехов подул в озябшие ладони.
– Убить и мы можем. Вынь «шпалер» – и крой, пока в барабане пусто не станет. Только в Сибирь идти неохота… Я думаю, что он свое отгулял. Пришьют его как миленького. И без нас!
– Вообще-то он зажился … Кто даст папироску?
10. Практика без теории
Белецкий оказался обманутым: машины департамента полиции не могли уследить за черным «бенцем» на восьми цилиндрах, за рулем которого сидел Манасевич-Мануйлов, делавший что хотел, поплевывая на всех белецких… Тормоза провизжали возле дома № 36 по Бассейной улице. Ванечка не спеша осмотрелся, юркнул в подворотню. Сейчас он скрывался не только от начальства, но и от жены – Надежды Доренговской. Там, где в наши дни находится Ленинградская Музкомедия, тогда был Паллас-театр, и актриса труппы этого театра Екатерина Лерма-Орлова не оставила следов в русском искусстве, но зато оставила глубокие шрамы в сердце Манасевича-Мануйлова… Рокамболь раскис от, кажется, любви!
На квартире актрисы Ванечка, как опытный полицейский агент, по окуркам в пепельнице и по грязной посуде в кухонной раковине пытался установить признаки мужского присутствия. Дело в том, что Лерма была неверна и (под видом уроков верховой езды) безбожно путалась с молодым берейтором Борисом Петцем… Обойдя все комнаты, Ванечка элегантно поцеловал ручку актрисы.
– Прошу тебя – будь достойна моей небывалой любви.
– Не лезь ко мне! Когда бросишь свою старуху?
Речь шла о Доренговской, к которой Манасевич-Мануйлов был слишком привязан, и потому он даже покривился.
– Не пойму, чем она тебе мешает? – Еще раз он подцепил из пепельницы подозрительный окурок, на котором отпечатался прикус крепких мужских зубов. – Опять принимала кобылятника?
Опереточная дива закатила ему прекрасную оплеуху.
– Это еще что за выражения! – возмутилась она.
Ванечка неожиданно зарыдал, становясь жалким.
– Я понимаю… он молод, а я… не мучай меня…
– Ты деньги принес? – обострила актриса трагедию.
Ванечка, стыдясь, протянул ей сотенную.
– Извини, что мало… Двести за мной.
– Когда принесешь?
– На днях. Кстати, у меня к тебе дело…
– Провались ты к черту со своими делами!
– Позволь, я использую твою квартиру для свидания…
– Кого и с кем?
– Распутина… ты его знаешь?
– Еще бы!
– И… Штюрмера, которого ты тоже знаешь.
– Представь, не знаю.
– Ну, я потом расскажу тебе об этом типе. Пока!
Лерма проводила его до дверей со словами:
– Чтоб завтра же принес деньги. Иначе – не пущу…
Вот это любовь, вот это страсть! Бррр…
* * *Со всею страстью он залетел в кабинет Белецкого.
– Степан Петрович, у меня большое личное горе. Не поверите! Человек я осторожный и, смею думать, неглупый, а тут втюрился в молодую чертовку и… терплю даже ее любовника!
– Ну и что? – зевнул Белецкий. – Все терпят.
– Арестуйте его… это берейтор Борис Петц.
– Имей же совесть, – резонно отвечал Белецкий. – Снюхался с какой-то шлюхой из «Палласа», знал ведь, что не тебя она полюбила, а кошелек твой… И вдруг я, директор полиции, должен ради твоих красивых глаз хватать ее хахаля. А по какой статье?
– По сто восьмой – за измену Родине.
– Много ты, братец, знаешь. А докажи!
– Лаптей плести я не умею, это верно. Но руководство к плетению лаптей сочинить сумею. Издам его. И гонорар получу…
