Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
Кинсберген кричал по-голландски:
– Так держи… молодец, мой мальчик! Теперь правее…
Никто не ожидал, что ветер вдруг переменится сразу на три румба, наполняя паруса уже не русские, а турецкие. Потом штурвал окрасило кровью. Прошка увидел свои пальцы. Это его пальцы лежали на палубе, жалко скрюченные. Не было сил взглянуть на свою левую руку.
– Прощай, топоры… отмахался! – сказал он себе. Но тут в спину вонзилось что-то безжалостно-острое, и с гневным криком, теряя сознание, он покатился по наклонной палубе. Ему не дано было видеть, как турецкие «султаны», пользуясь выигрышем в ветре, быстро отбегали под защиту батарей Суджук-Кале, где Кинсберген не мог их преследовать, после чего корабли Черноморсйой эскадры, вздрогнув разом, будто птицы перед полетом, изменили курс на другие румбы и, забирая в пазухи парусов как можно больше нужного ветра, с креном уходили – на Керчь.
Только сейчас вступили в исполнение приказа адмирала.
Муравьеву был возвращен кортик.
Шкипер очнулся. Кинсберген дал ему хлебнуть рому.
– Больно, – пожаловался Прошка по-голландски. – Очень больно, – добавил на английском. Потом выругался по-испански и закрепил тираду крепкою русскою бранью…
Искалеченную руку замотали в тряпицу. По спине текла кровь. Он просил матросов посмотреть – что там за беда? Дюжий плотник взял кузнечные клещи для выдергивания гвоздей и вырвал из мяса острую щепу от мачты. Прошка баюкал свою несчастную руку.
Синие прохладные вихри несло за бортами кораблей.
– Ой, как схватило… больно. Вот уж не повезло!
Матросы убирали палубы после боя. Вместе с мусором и осколками ядер полетели за борт и его оторванные пальцы. Обычная корабельная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. И никто ведь еще не думал, что сегодня произошло важное для страны событие…
Новая Россия обрела новый героический флот.
Суджук-Кале – это будущий славный Новороссийск!
* * *Первые подвиги первых черноморцев нуждались в достойном награждении. Кинсберген и все его офицеры сделались кавалерами. В числе прочих Кинсберген представил к ордену Анны и шкипера, но Адмиралтейств-коллегия имя П. А. Курносова в списках похерила на том основании, что негоже людей, из плотников происшедших, в кавалерство производить. Екатерина сама подписывала указы. Она вспомнила непорочный лес из Казани, праздничный спуск фрегатов на Неве – и восстановила имя парня, выговорив адмиралам:
– Вы его не знаете, так я знаю. Зачем же с самого начала обижать человека старавшегося? Что заслужил, пусть и получит?
Вместо Аннинского ордена она утвердила за ним Георгиевский четвертой степени. Прошка ничего не знал (об орденах он вообще не думал). На левой руке остались только большой и указательный пальцы – жить можно! Полгода парень не видел дома, беспокоясь за свою женушку. Намучился в керченском флотском лазарете, спасибо Феде Ушакову – тот иногда навещал.
Ушаков и поздравил Прошку с высокой наградой:
– Теперь ты рыцарь славного Георгиевского ордена! А с таким орденом в дворяне тебе выходить со всем потомством.
– Да не смеши ты меня, Феденька!
– Чего доброго, – продолжал лейтенант, – под конец службы на верфях намаявшись, и мужиками с деревеньками обрастешь.
Прошка послушал, как за окнами шумит море.
– Нет, Федя, я в воле родился, живу вольно и на чужую волю покушаться не стану. У нас, средь поморов, таких губительных порядков не водится. Мы и собак-то на цепи не держим…
Лишь поздней осенью из лазарета выбрался он в Азов; шагал от пристани мимо мастерских, бережно неся свою руку, и заметил, что рабочие да матросы глядят на него что-то уж больно сочувственно. «Уж не случилось ли чего дома?..» Аксинья встретила его возле землянки – худенькая, тихонькая, ласковая, смущенная.
– Ну, принимай меня, – сказал ей Прошка. – Вишь, пальцев-то не стало. В море похоронены. На животе сплю, а на спине больно.
Новая мебель – колыбель: в ней лежат два младенца и пузыри пускают, рты разинув, ножками суча. Прошка на пороге и сел.
– Крестила ль? – спросил после долгого молчания.
– Да. Петром и Павлом нарекли.
– Попу-то сколько за крестины дала?
– Рупь…
– Петр и Павел – имена толковые, – сообразил Прошка. – Что-либо одно сосункам нашим выпадет: или в Петропавловске на Камчатке навоюются, или в Петропавловской крепости насидятся… Куда ни кинь, а нам с тобой забот теперь хватит до скончания веку. Игрушек нету – хоть бы кота завести, детишкам в забаву!
Ночью проснулся от боли; тускло горела свеча на блюдечке; прекрасная Камертаб сидела возле постели, одна рука покоилась на мужней груди, левою она дремотно покачивала колыбель с двойняшками. Прошка здоровой ладонью тихо погладил «янычарку» по черным волосам. Впервые подумалось: «А что бы я без тебя делал?» Только сейчас освоил он в сознании все происшедшее – и жестокий бой у Суджук-Кале, и свое орденское кавалерство, и то чувство отцовства, которое ко многому обязывало… Очень хотелось жить! Чтобы не только в мечтах обшить корабельные днища медью. Чтобы создать стопушечный корабль с той продольной прочностью, какой судостроение еще не знало. А в конце жизни пусть в утеху душевную останется милая, заросшая травкой Соломбала, пусть в зимние вечера кружится снег – мягонький, пушистенький…
Боль пришла и ушла. Прошка заснул.
Спокойной ночи вам, господин кавалер Курносов!
5. Признаки грозы
Энциклопедия была закончена. Поездка в Санкт-Петербург стала для домоседа Дидро его единственным в жизни путешествием. Прощаясь в Париже с друзьями, он заверил их, что увидит Екатерину лишь однажды: в день приезда и в день отъезда. Сознательно минуя Берлин, чтобы Фридрих II не вовлек его в свои политические интриги, ученый ехал в удобной карете камергера Семена Нарышкина, чудака и щеголя, создателя шумных роговых оркестров в России…
Нарышкин за Ригою сознался Дидро:
– Давным-давно я этой же дорогой вез из-за границы маленькую принцессу Фике с ее матерью, а теперь везу вас к этой девочке, ставшей великой императрицей.
– Вы, наверное, хорошо ее знаете?
– А кто ее хорошо знает? – резко отвечал камергер. – Но смею заверить вас, что не было в мире актрисы более гениальной.
– Говорят, ей сильно докучают разные самозванцы?
– О нет! Екатерина – не леди Макбет…
Когда Дидро спрашивали о цели его визита в Петербург, он отвечал, что не имеет иной цели, кроме желания отблагодарить императрицу за поддержку в издании его Энциклопедии. В пути он дважды перемог болезни, приехав в русскую столицу поздней осенью. Нарышкин от чистого сердца предложил ученому остановиться в его доме. Но Дидро не хотел обидеть Этьена Фальконе, еще раньше предложившего ему свое гостеприимство:
– Мы ведь с ним старые друзья, еще по Парижу…
Однако скульптор, едва завидев на пороге своей мастерской парижского друга, сразу же раскричался:
– Зачем вы впутали меня в политические дрязги? Я приехал в Россию только работать, а не заниматься хлопотами императрицы, которая спит и видит, как бы уничтожить на кострах скандальную книжку этого проходимца Рюльера…
Дидро стало не по себе. И он даже испугался, увидев над собой вздернутые копыта жеребца… Фальконе небрежно пояснил:
– Это еще заготовка: всадник пока не медный, глиняный…
В приюте ученому мастер отказал очень резко, и больной энциклопедист был растерян. Он спросил Фальконе:
– Но я не много и прошу – только постель.
– Нет у меня постели. Ваша постель уже занята.
– Может, вы женились на своей ученице Колло?
– Хуже! – воскликнул Фальконе, чуть не плача. – Ко мне приехал мой шалопай-сын и женился на ней…
Дидро выручил Нарышкин, приславший за ним карету, которая и увезла ученого на Исаакиевскую площадь, в тепло и уют старинного барского дома. Сонм лакеев охотно услужал гостю, сразу же был вызван лейб-медик Роджерсон. Дидро не успевал благодарить любезных хозяев. Утром он был разбужен ошеломляющим грохотом артиллерийских салютов и по наивности решил, что пушки стреляют в честь его прибытия…
Семен Кириллович Нарышкин взахлеб смеялся.
– Почти так! – сказал он. – Лишь маленькая поправка: эти салюты предназначены едущим к венцу жениху и невесте…
Под окнами Дидро проехала карета императрицы.
* * *Екатерине было сейчас не до Дидро: Румянцев, загубив свою репутацию, отвел армию обратно за Дунай, а Гришке Орлову взбрело в голову, что он подобно цесаревичу может составить счастье принцессы Луизы, для которой его ухаживания кончились непоправимой девической катастрофой. Ландграфиня-мать была смущена, а Екатерину душила запоздалая ревность. Объясняясь с бывшим фаворитом, императрица с некоторым испугом заметила что-то ненормальное в его рассуждениях… Она ускорила события. Вильгельмина была миропомазана с новым именем Наталья Алексеевна, что дало повод Фридриху съязвить: «Екатеринизированные русские произвели натализацию моей родственницы». За кулисами брака цесаревича скрывалось сильное влияние самого короля и графа Панина: они совместно укрепляли пруссофильство наследника престола, а молоденькая жена должна побудить Павла к активной борьбе за власть. За неделю до свадьбы Екатерина объявила Панину, что отныне воспитание наследника закончено, двор больше не нуждается в его услугах. Она рассчитывала, что Панин, оскорбясь, сразу запросит отставки от дел иностранных, однако граф решил не сдаваться. «Она мне давно уже не нужна, – сказал он Денису Фонвизину, – но я-то нужен Европе!» В канун свадьбы Екатерина спросила митрополита Платона, в каких грехах исповедалась Natalie перед миропомазанием.
