Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
В сад выйти страшно, оставаться страшно. Слуг — ветром сдуло.
Пётр, сидевший мешком на постели, сказал:
— Жарко. Пошли на горку.
— Пошли! — решилась Наталья Кирилловна. — Что будет, то будет.
А было вот что. Артамона Сергеевича в тот день, когда люди приготовляют себя к Сретению, отставили от Аптекарского приказа. Приехал лекарство за государем допивать, а его в царские комнаты не пустили.
Фёдору было худо, вокруг болящего суетились царевны-сёстры, царевны-тётки. Верховодила государыня Ирина Михайловна. Заказала молебен патриарху. Святейший приехал, отслужил.
Кинулись искать праведников. Вспомнили о старце Иларионе, игумене Флорищевой Успенской пустыни, что во Владимирской земле. Алексей Михайлович несколько раз призывал к себе подвижника. Молитвы старца исцеляли тело и душу. В Москву игумен не поехал, но обещал молиться сорок дней и ночей.
Фёдор Алексеевич, видя возле себя истомлённые заботой лица, да все бабьи, — осерчал.
— На ком царство? — спросил он, вперяя глаза в Ирину Михайловну. — Царство, спрашиваю, на ком?!
— На князе Юрии Алексеевиче да на князе Никите Ивановиче, — ответила тётка.
— А кто царь в России нынче, не слыхала? — И кликнул комнатных своих: — Языков! Лихачёв! Одеваться.
— Великий государь, смилуйся! — пала на колени Ирина Михайловна. — Поправься да и царствуй всем нам на радость.
— Одеваться! — нахмурил чистый свой лобик Фёдор Алексеевич.
Его облачили. Прибежал Богдан Матвеевич Хитрово — Анна Петровна за ним служку сгоняла.
— Великий государь, какие будут повеления?
— Позовите князя Долгорукого да князя Одоевского... Где дьяки?
На царя-мальчика слуги поглядывали украдкой и с любопытством. Четырнадцать лет — птенец. Едва живой, а топорщит пёрышки.
Явились князья, с ними думный дьяк Дементий Минич Башмаков.
— Заседает ли нынче Дума? — спросил царь.
— Нет, государь, — ответил князь Никита Иванович.
— Разве в царстве нашем дел убыло?
— Дел, государь, не убыло.
— Вот и напишите указ моего царского величества. Всем боярам, окольничим и думным дьякам приезжать к нам на Верх, в Думу и по всяким делам и в первом часу дня, а выезжали чтоб не как придётся — в шестом часу. Вечером приезд в первом часу ночи, отъезд в седьмом. Людям нужны управа и милость.
— Великий государь! — поклонился огромный Башмаков. — Как быть с приказом Тайных дел?
Царевич вспыхнул: зарумянилось лицо, заалели кончики ушей. Фёдор знал: приказ Тайных дел хозяйственный, но в нём были тайные надсмотрщики за всеми другими приказами.
— Упразднить.
Повисло молчание. Богдан Матвеевич первым спохватился:
— Заготовим указ, ваше величество. Упраздним. А как быть с царицыной обслугой? Уж больно много народу при великой государыне Наталье Кирилловне. Приезжие боярыни, стольники, стряпчие.
— Не убавлять ни единого человека! — Фёдор Алексеевич нагнул голову — бычок упрямый.
— Будет исполнено, великий государь! — расцвёл Богдан Матвеевич, словно иного и не желал услышать.
— Искал ли кто моей царской милости? — спросил вдруг Фёдор, обращаясь к Никите Ивановичу Одоевскому.
— С Неглинной погорельцы челом били. По полтине на семейство дадено.
— Сколько домов сгорело?
— Три дотла. Ещё у двух — кровли.
— Дома дотла, и — по полтине? Нищих, что ли, у нас мало?
— Москва горит часто. Уж как-нибудь выкрутятся.
— Поставить всем трём — каменные дома.
Бояре изумились, но никто царю не возразил.
Фёдор Алексеевич был доволен собой: помог людям в несчастье. Но здоровья доброе дело не прибавило. Отпустив бояр, снова лёг в постель. Всё казалось зыбким: стены, потолок, пол. Царевен, окруживших постель, словно бы перекашивало, вились, как водоросли в речке.
Доктора приносили лекарства, остатки допивали сами, но улучшения не было. К Фёдору подступилась Софья:
— Ответчика нет за твоё здоровье, государь. Назначь в судьи Аптекарского приказа любезного тебе боярина.
— Разве что Никиту Ивановича? — посоветовался Фёдор.
— Вот и славно! Старейший боярин, нам родня. Артамон Сергеевич избаловал врачей. Иные в друзьях у него. Как им доверять? Пусть Никита Иванович сыщет наилучшего доктора! — И, нагнувшись, шепнула: — Змея Наталья Кирилловна порчу на тебя наслала. Она — больше некому!
В тот же день, 8 февраля, князь Одоевский получил в управление Аптекарский приказ.
Но лечение шло по-старому. Боярин приходил то с Яганом Костериусом, то с Лаврентием Блюментростом, приводил Стефана Фангуданова, Ягана фон Розенбурга, Даниила фон Гадена. Допивал за царём лекарства, а болящему становилось хуже, боли в ногах сна лишили.
Минуло ещё четыре дня. Фёдор Алексеевич лежал пластом. Подступили к Никите Ивановичу тётки государевы — Ирина, Анна, Татьяна, с ними сёстры — Софья, Марфа, Феодосия.
— Спаси наше солнышко, Никита Иванович! — расплакалась царевна Софья. — Ежели нет среди докторов стоящего, скорее выписывай из-за моря умельца из умельцев. Сколько бы ни запросил — зови.
Никита Иванович и сам был в тревоге. Приглашал к себе докторов, аптекарей, спрашивал, какая немочь грызёт великого государя.
Доктора говорили уклончиво, но все сходились на одном: надобно осмотреть болящего подробно — без такого осмотра истину установить невозможно.
Собралась Боярская дума, записали: смотреть докторам великого государя Фёдора Алексеевича в присутствии патриарха Иоакима и бояр.
Осмотр назначили на 14 февраля, но доктора сказали: для пользы дела и назавтра следует повторить консилиум.
Два дня царский Дворец жил тише воды, ниже травы.
Пятнадцатого, после повторного осмотра царя, доктора и аптекари сошлись в Столовой палате и в присутствии патриарха и бояр говорили о болезни и как её лечить. Но прежде им пришлось ответить на вопрос: не от порчи ли напущенной занемог великий государь?
— Не от порчи, — твёрдо, по-русски сказал Яган Костериус, — от природной цинги.
А дальше перешёл на латынь. Переводил его слова Левонтий Гроц.
— Зимой лекарства давать и принимать пристойно лёгкие. А как Бог даст вешнее время, способней лекарства принимать зело, потому что травы из земли проникают и корни прозябают и лучшую мочь имеют. Ножки великому государю — мазать мазью, накладывать пластырь. Вода тонка и противного знака не имеет.
Доктор Лаврентий Блюментрост, друг Матвеева, сказал коротко:
— Великий государь Фёдор Алексеевич болен цингой. Лечить болезнь надобно исподволь, а не скорым временем.
Стефан Фангуданов, тоже домашний человек Матвеева, о болезни говорил обстоятельнее других:
— Царю Фёдору Алексеевичу для здоровья следует сидеть в сухой ванне. Утроба у великого государя здорова. В почках болезни нет, желчь имеется в доброй свободе. В жилах бессилье от циножной крови с соляной мокротою, от той соли болезнь летит в суставы и сушит жилы. Та соль чинит воскишение крови и до зубов восходит. Лечить болезнь нужно постоянно, но не скоро, чтобы великий государь не обессилел.
Аптекарь Яган Гуттер Менсх советовал лечить цингу. Не признаки её, а откуда произошла: печень, стомах, селезёнку.
Доктора и аптекари фон Розенбург, фон Аден, Грамон, Михаил Цвинга, Симон Зомер, Крестьян Эглер — распознали в болезни всё ту же цингу и были согласны: лечение необходимо длительное.
Фёдор Алексеевич, ожидая врачебного приговора, личико делал строгое, но в сердце у него была тоска. Палата разрисована травами, цветы так и тянутся, и у царя-отрока дрожали губы. Ему казалось, он уже в могиле и цветы и буйные травы на его кладбищенском холмике.
Допустили к болящему старца Симеона Полоцкого. Учитель принёс свёрнутую в колесо берёзовую ленту.
— Знаешь, государь, что это такое?
— Не знаю.
— Пастуший рожок. — Симеон вытянул ленту в трубу, а в узкое место вставил дудочку из бузины. — Подуй.
Фёдор Алексеевич подул, и по спальне прокатился счастливый голосок рожка.
— Шёл базаром — вот и купил, — сказал Симеон.
Царь ещё разок гуднул и покосился на травы с цветами: без него весной рожки загудут.
— Я после себя брата Петра в царях оставлю. — Поглядел на учителя строго, гневно: не возражай!
— Я только что встретил доктора Блюментроста. Сказал, что твоя болезнь, нудящая тело, не смертельная. — Глаза у Симеона были честные. — Великий государь, дозволь слово молвить.
— Говори. — У Фёдора от затаённой радости глаза щипало.
— Ты, великий государь, нужен людям. Кинулись в ноги мне несколько человек на Ивановской площади: умоли-де самодержца суд судить.
— Какой суд? — не понял Фёдор Алексеевич.
