Родион Феденёв - Де Рибас
– Увы, – сказал Никита Петрович. – Высылка Галло из России и для меня факт прискорбный. Из меня, Министра, теперь сделали полицейского, чтобы выпроводить Галло. Он старательно усердствовал в возобновлении русско-неаполитанских отношений. И за это попал в немилость своего короля, который, заметьте, стоит за союз с Россией! Без гнусной интриги тут не обошлось.
– У вас нет возможности открыто обо всем переговорить с императором?
– Мое теперешнее положение при дворе не дает мне такой возможности.
– Вы второй человек в Российской внешней политике!
– Вот именно. Ростопчин – первый. Мы с ним на ножах. Но Павел превозносит мнимые достоинства Ростопчина.
– Но если для Галло откроется какая-либо возможность продолжить переговоры, вы не оставите меня своими советами? – спросил адмирал.
– Разумеется. Всегда буду рад видеть вас.
Но адмирал не успел ничего сделать. Галло уехал в Вену. Выяснилось лишь, что Ростопчин и считал маркиза ставленником Вены. Это было настолько глупо, ибо неаполитанский король через Галло и хотел ограничить венские аппетиты. Все, в том числе и адмирал, отзывались о Ростопчине, как о человеке с больным воображением. Ростопчин в долгу не оставался.
И неожиданно Григорий Кушелев из Гатчины прислал адмиралу небольшой конверт под красной печатью (корона и буква «П»), а в конверте оказался Мальтийский крест и уведомление о пожаловании «командорственного креста при сем вашему Высокопревосходительству препровождаю, которой и извольте возложить на себя». По уставу ордена сам бог велел наградить Рибаса за двадцать лет службы Большим мальтийским крестом. Но Павел, читай, Ростопчин, рассудил иначе.
– Ты – неаполитанец, – сказала Настя. – А для Ростопчина это то же, что не человек.
Из Одессы приехал Феликс, и братья уединились в кабинете, заказав повару изысканный итальянский ужин. Феликс сразу же успокоил адмирала: от брата Андре через проливы в. Одессу пришло письмо. Он находился на Сицилии, а когда королевская власть в Неаполе была восстановлена, он с кораблями Ушакова прибыл в Неаполь.
– А что в Одессе? – спросил адмирал.
– Как говорят в Одессе, – ответил Феликс, – «было бы плохо, если бы не было хуже». Одно дело – ссоры российских и иностранных купцов. Они помирятся. Но совсем другое – отсутствие средств. Стены церкви Екатерины уж год стоят без крыши. Греческая церковь брошена, прихожане молятся в землянках.
– А что же их предводитель? Афанасий Кес?
– Умер.
– Как? – пораженный адмирал вскинул голову: не верилось, что здоровяк Афанасий, крещеный турок, человек, страдающий избытком предпринимательских фантазий, отдал богу душу.
– Год назад, – продолжал Феликс. – За покойником насчитывается казенного взыскания на двадцать тысяч и десятки грехов. Пекарню не построил. За деньги у него работники только расписывались. Ездовых волов продавал мясникам. А впрочем, на мертвых все грехи и списывают.
Кес и в правление Павла I написал в Петербург в Адмиралтейство о своем проекте устроить в Одессе чеканку фальшивых турецких серебряных денег. Рибас читал его послание, в котором Афанасий повторил все, что когда-то рассказал адмиралу в Одессе. Конечно, Кес был специалистом своего дела: он вырос на турецком монетном дворе, был учеником чеканщиков султана и обещал, что одесские турецкие серебряные левы будут пользоваться спросом и в Басре, и в Смирне, да во всей Османской империи. Но как отнеслись к его затее казначеи российского императора, адмирал не знал. Впрочем, грешника Кеса теперь и на земле не было.
Однако в письме в Адмиралтейство Афанасий Кес предлагал еще и саму Одессу сделать свободным беспошлинным портом. Он обещал многие выгоды от этого предприятия. Но, видно, рассчитывал и сам разбогатеть, ибо брался безвозмездно построить заставы и содержать их. Но, увы, теперь на все имущество покойного предводителя одесских греков, на его тираспольское имение был наложен арест.
А Феликс продолжал перечислять одесские беды:
– В порту набережная, пристань, молы, жетэ разрушаются без всякого присмотра. Указ строжайше следить за исправностью дорог и строений город получил, а как это все осуществлять, если денег нет? В торговой гавани после зимних штормов капитаны иностранных судов боятся швартоваться – так они штормами бывают повреждены, а ремонтировать портовые сооружения некому и не на что. В последний год сделано одно: арестанты по приказу Новороссийского правления зачем-то вокруг города вырыли ров.
– Арестанты?
– Тюрьма переполнена. В ней и воры, и ночные разбойники, и поджигатели, и конокрады. Сидят и за фальшивые ассигнации, и за обращения из православия в еврейскую веру. Земли по реке Барабой у греков отобрали. Где им вести хозяйство – головы не приложат. У них был иеремонах Грамматикопул. Но бежал – уличили его в сожительстве со многими чересчур преданными вере прихожанками. Католики, напротив, свой молельный дом и приход содержат исправно. Я часто бываю у падре Арциоли Пароха.
Адмирал с удовольствие рассматривал брата. Феликсу исполнилось двадцать девять. За его плечами неаполитанская гвардия, волонтерство в Польше, российская гвардия, конно-егерский Елисаветградский полк. Он в передовых отрядах брал батареи, был храбр. Командиром батальона в чине премьер-майора вышел три года назад в отставку и остался в Одессе в звании первого плац-майора.
Он рассказывал о своих коммерческих планах, о покупке имения в Тузлах, но постоянно сетовал на отсутствие помощи городу со стороны столичных властей. Конечно же адмирал досадовал на то, что его собственные усилия и прилежность де Волана в строительстве Одессы идут прахом. Без субсидий город вконец захиреет. Рибас обдумывал: чем можно помочь, как исправить положение, и внезапно ему явилась весьма простая и в какой-то мере озорная мысль. Он спросил у брата:
– Неаполитанский консул Винченцо Музенго еще не унес ноги из Одессы?
– Унес, – махнул рукой Феликс. – Но консульство осталось. Теперь Неаполь в Одессе представляет Гаэтано Мучи. Признаюсь тебе, я так рассчитывал на эту должность!
– Надеюсь, что ты ее еще получишь, – сказал адмирал. – А вот положение Одессы, по-моему, можно переменить в одно мгновение, для которого предварительно надо потрудиться.
Он вкратце изложил свой план брату. Феликс принял его без особых восторгов, но обещал в Одессе переговорить с кем следует. К его удивлению, и новый одесский полицмейстер надворный советник Лесли, и комендант подполковник Гинкул, и члены Магистрата, а, главное, одесские купцы план одобрили. Мерки их были просты по-христиански: рука дающего не оскудеет.
Тем временем, вестником о победах Суворова в Италии в Петербург прибыл князь Павел Гагарин, подложивший свинью своему тезке-императору тем, что именно в него была влюблена дама сердца царя-рыцаря Анна Лопухина. Об этом она откровенно призналась императору: «Сердце мое принадлежит Павлу, но увы, другому Павлу».
Павлу I ничего не оставалось делать, как благоразумно уступить. Земному существованию Анны Лопухиной он придавал мистическое значение, связанное с личным благополучием. Он начертал ее имя на знамени своего гвардейского полка. Оно было девизом государя. 8 февраля 1800 года Павел I присутствовал на венчании в придворной церкви Павла Гагарина и Анны. Обожаемая дама царя-рыцаря оставалась для него другом, наперсницей, любовницей и предметом рыцарских устремлений. Правда, самочувствие императора было скверным и в этот же день отозвалось тем, что умершему генералу Врангелю Павел «в пример другим объявил строгий выговор».
К восьмому февраля в Одессе собрали необходимые деньги. В Одесский порт пришло купеческое судно из Константинополя торговой комиссии «Месинези-Ласто» с обычным грузом винных ягод, орехов, каштанов. С этого судна на дегустацию Феликсу Рибасу послали корзину фруктов. Одесские купцы ждали у дома Феликса: что решит знаток. Он вышел на крыльцо и объявил:
– То, что вы мне дали отведать, дней через двадцать начнет гнить. Торопитесь!
Именно восьмого февраля из Одессы па Очаковскую заставу выехало трое саней с секретным грузом, который сопровождал и за который головой отвечал грек унтер-офицер греческого батальона Георгий Роксомати. Груз состоял из мандарин-померанцев. Грек поступил весьма осмотрительно, присовокупив к трем тысячам мандарин еще тысячу на всякий случай, а точнее, рассчитывая выгодно продать их на Севере. Прогонных денег на лошадей одесский магистрат не пожалел, выдал греку генеральские суммы на подкуп станционных смотрителей и для непредвиденных взяток. Полицмейстер Лесли при этом сказал:
– Если в две недели не доскачешь до Петербурга, то не возвращайся. Но если доскачешь, но наши три тысячи померанцев загубишь – привязывай всю эту гниль себе к шее и топись в Неве.
Поэтому грек Роксомати лелеял в дороге мандарины-померанцы, как детей в яслях: то укутывал их шерстью и овчиной, то проветривал, то брал на пробу. На одной из ямских станций узнав, что у него за поклажа в санях, лошадей греку не дали ни за какие деньги. Что делать? Он предложил десяток золотых плодов ямщику-смотрителю – и через минуту и лошади нашлись, и провожатые путь указывали. Весть о невиданных фруктах-померанцах опережала санный обоз грека-одессита. Только-только он подкатывал к станции, а его уж как высокую особу ждали и лошади, и чарка, и закуска. Грек высыпал в подставленные бабьи подолы золотые плоды, пил чарку, кланялся и скакал дальше.
