Валентин Иванов - Русь Великая
Поднебесная говорила с ушами и глазами монголов, соблазняя их тело, и монголы жили с Поднебесной в недоверчивом и лживом для обеих сторон мире. Изредка Степь пересекали святые, беседуя с душами монголов, давая высокий пример. Время шло, и будто бы ничего не изменялось, и будто все изменилось.
Скончался хан Онгу. Ханом синих монголов стал Арик, того же старшего рода. Скончался и он, и его погребли с конем и оружием.
Ханом пришлось быть Гутлуку, по праву рождения и по праву признания племенем, как и его предшественникам.
Гутлуку больше не доводилось навещать Поднебесную. Он не хотел. В его нежелании не прятался страх перед опасными неожиданностями. Поднебесная внушила ему отвращение, и нечего ему было там делать. Находилось и без него довольно желающих сопровождать ханов на прибыльный обряд свидания с золотым креслом владыки, которому нравилось именовать себя Сыном Неба и называть подарками плату, покупавшую спокойствие монголов. Став ханом, Гутлук потребовал, чтобы пустой обряд совершался в Туен-Хуанге. Гутлук не хотел позволять Поднебесной учить монголов разврату.
Через оба этих города – Су-Чжоу и Туен-Хуанг – проходит главная тропа восток – запад – восток. Вскоре после Туен-Хуанга она распадается на две: одна ветвь – через Памир в Индию, другая – через Самарканд, Мерв во все остальные страны, какие есть в мире.
Как на небосводе рассеяны звезды, так на монгольской земле разбросаны места, пригодные для жизни. Горы, бесплодные камни, пески разделяют угодья, из которых каждое принадлежит одному из монгольских племен, поэтому монгол не пустит к себе чужого, как оседлый не пустит чужих в свой дом. Поэтому не пропустит он никого чужого и по тропам, которые монгольские лошади, верблюды, коровы, овцы пробили от ручья к ручью, от озера к озеру, от пастбища к пастбищу. А многоученые суны, управляющие Поднебесной, думают, что они платят монголам за охрану границ. На самом деле они не покупают и дружбу, ибо дружба не продается.
При ханах Онгу и Арике монголы несколько раз нападали на Туен-Хуанг, на Су-Чжоу, иногда останавливали караваны на большой тропе. Это не было войной с Поднебесной. Монголы не разрушали; если убивали, то немногих. Схватив добычу и пленных, они так же стремительно отходили, как появлялись.
Вскоре в Степь приходили послы правителей Су-Чжоу и Туен-Хуанга, которых встречали с почетом. Завязывались многодневные, многословные переговоры. Послы упрекали монголов в непочтении к Сыну Неба, в нарушении договоров, в неподчинении, намекали на силу армий Поднебесной, Ханы Онгу или Арик, с помощью старших, поминали о древних и новых монгольских обидах. Какие договоры? Какие обиды?
«Состязание в красноречии и трата слов – дешевое занятие в мире, где правят сила с насилием, пригодное для удовлетворения потребности во лжи. Кому не по силам дело, тот зарывается в сухой траве слов», – так думал Гутлук. Ему не было дано радости еще раз встретить святого, который спас его жизнь и поставил на тропу познания. Приходили другие, редкие посланцы Высшего. Как тот, и эти святые поднимались над страданиями тела. Иначе и их слова, как слова надоедливых сунов, пролетали бы мимо монгольского уха, так же как пух весенних цветов мимо камня.
Переговоры с сунами всегда кончались заключением мира. За подарки монголы возвращали всех мужчин, почти всех женщин и те вещи, которые, будучи схвачены в спешке грабежа, не были нужны в Степи, – шелка и ткани, статуэтки, картины и многое-многое другое.
Сделавшись ханом, Гутлук воспрепятствовал очередному набегу. К чему? Случайное обогащение не делало монгола счастливее. Да и обогащается ли тот, кто навязывает себе заботу о вещах, без которых можно обойтись? Спаситель Гутлука, святой предупреждал об опасности забвения заветов отцов. К чему монголам искать перемены? Что стало с киданями, завоевавшими весь север Поднебесной?
Под названием «ляо» они превратились в сунов. Они исчезли. Народилось шестое поколение после победы киданей, а кто назовет счастливыми потомков хана Елюя Дэгуана? Они похожи на женщин. Набравший рабов, сам делается рабом. Богатый – слуга богатства, а не господин. Чем меньше человек имеет, тем он свободнее.
В сердце хана синих монголов не стучали тревоги степных троп. Неслышимый для оседлого, голос Степи поет Гутлуку песнь о покое, в котором живет движение. Весь мир дремля движется в седле вместе с монголом-кочевником. Дремлет и грезит монгол, слившись с Небом, плавно покачиваясь в седле вместе с мерцающей мириадами огней вселенной, живет одной жизнью с ветром, с камнем, с травой, единый с ними в покое, который есть совершенное движенье.
В чтимых монголами храмах, спрятанных внутри холмов Туен-Хуанга, улыбаются и дремлют с полузакрытыми глазами каменные воины в каменных доспехах. Они охраняют Будду. Будда мирно спит на каменном ложе, погрузившись в каменные перины. Полон великого движения сон Будды, его услаждают танцовщицы – они витают на стенах с бесстрастными лицами, беззвучно играя на пастушьих свирелях.
Ни с кем из Учителей не спорит Гутлук. Но мил ему только Будда. Будда – сон, и его неизъяснимый сон есть зеркало желаний.
Из трех сыновей Гутлук любил Тенгиза. Потому что Тенгиз был первым. И верным. И послушным. И часто предпочитал всему молчать рядом с отцом.
Потому что не было дикого коня, не усмиренного Тенгизом. Не было стрелка, равного Тентизу. Никто не мог побороть его. Никто не был так вынослив.
Любовь – вот самое слабое место самого сильного сердца. Будда любил всех живых одинаково. Будда воплотился. Гутлук же был только рожден. Об этом он вспомнил в день, когда Тенгиз сказал:
– Отец, я ухожу.
Кто ответит сыну, если сын не просит, а приказывает? Сколько лет нужно растить сына, чтобы он научился оскорблять отца?
Двадцать пять лет минуло Тенгизу. Молчание есть сила зрелости. Гутлук молчал.
Руки человека выдают его. Глаза – открытые двери души. Лицо, как степь под ветром, говорит и глухому. И только глухой не знает о предательстве голоса.
– Разве не был я послушным, отец? Разве я когда-либо прервал твою речь, отец? Разве не я год за годом висел на твоих губах, как младенец у груди матери? – спрашивал Тенгиз.
Подтверждая, Гутлук на мгновенье опустил веки.
– Благодарю тебя, ты удостаиваешь говорить со мной, как мужчина с мужчиной, – продолжал Тенгиз. – Благодарю тебя за знания, ты был щедр, таких отцовских даров не получал ни один монгол. Свобода! Только кочевники свободны. Все оседлые – рабы. Там, – Тенгиз указал на восток, – люди, гордящиеся своей Поднебесной. Лгут! Это мы живем под небом. Они – под крышами, до которых достает рука. Вместо разума у них в голове знаки, о злом смысле которых, об опасной бессмыслице которых ты не уставал говорить. Сердца у них вялые, как зимнее пастбище, они трусливы и злобны от трусости. А на западе, за широкими степями, где живут наши братья кочевники, тоже страны людей под низкими крышами, с низкими сердцами. Отец! Оседлые – рабы. Кочевники – свободны. Оседлые должны быть пищей кочевников. Я хочу справедливости. Тот, кто не сдается, будет уничтожен. Склонившиеся переменят хана, как лошадь всадника.
– Зачем тебе это? – спросил Гутлук.
– Я так хочу. Я, мужчина, обдумал, – ответил сын.
– Ты причинишь много зла.
– Что такое зло? – спросил Тенгиз и сам ответил: – Зло – боль, которую ощущаю я. Боль преследует меня. Я не имею желаемого. Добро – в завоевании мною власти над людьми. Я не хочу причинять боль для боли, как сун.
– Ты понесешь боль другим, – возразил отец.
– Я не чувствую чужой боли и не боюсь своей. Не будь тебя, я был бы слеп. Теперь я зряч.
– Добро – это покой, добро – наша Степь, добро – в созерцании себя, – убеждал Гутлук.
– Я не спорю. Покой – твое добро. Созерцание – твое добро. Я был в покое, я созерцал. Теперь я хочу дела. Разве я не мужчина?
Подтверждая, Гутлук опять на миг закрыл глаза. И опять смотрел на сына. Руки не выдавали Тенгиза, его руки спокойны, как каменные. И лицо Тенгиза – как лицо спящего Будды. А голос бесцветен, как если бы сын говорил о самом обычном. И глаза закрыты изнутри. Гутлук понял, что сын, если будет нужно, отбросит его, как откидывают кошму у входа в юрту.
Добро и зло, цель жизни и путь. Воистину, сын жил рядом с отцом, они вместе топтали тропу мысли. Сказанное Тенгизом родилось от мыслей Гутлука. Могло б и не родиться. Тогда Гутлук только предчувствовал, что разум – слуга затаенных стремлений и послушен им, как меч – руке. Сын внимал отцу для себя, отсекая одно, переправляя другое. Добро и зло каждый понимает по-своему, и миром людей управляет сила желаний.
– Кто пойдет с тобой? – спросил Гутлук.
– Все. Почти все. Они скучают. Они признали ханом меня.
Бывало и так – бездействие хана утомляло монголов. Гутлук один раз добился повиновения, воспрепятствовав набегу. Сколько дней или лет он наслаждался покоем, не думая о своих? Долго. Он не считал, будучи счастлив. Тревога степных троп стучала в сердце Тенгиза, чужой и сильный мужчина жил рядом. Гутлук не чуял, не слышал. Глядя внутрь себя, он созерцал мир, весь мир – кроме сына. Смотря вдаль, отец разучается видеть в собственной юрте…
