Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
«Девки!.. К Лукерье ворожить», — пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
— В поре мы, матушка Лукерья, — бойко начала одна из девок, дородная и круглолицая. — Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
«Приказчиковы девки, — смекнул Афоня. — То Меланья, чисто кобылица, уж куды в поре».
— Так, так, девоньки, — закивала Лукерья. — О молодцах затуга ваша.
Девки зарделись, очи потупили.
— Скушно нам, постыло, — горестно вздохнула вторая девка. — Хоть бы какой молодец вызволил.
«А то Аглая. Девка ласковая и смирная».
— В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха все нетути. Каково?
«Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!»
— Добро, девоньки, поворожу вам.
Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку, бросила в неё горячих угольев да горсть каши.
— Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы… Да не все разом, а по одной.
Первой опустила косу Меланья.
— Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.
— Ой, спасибо, матушка! В поре я, — рухнула на колени крутобедрая девка.
— В поре, дева, в поре, — поддакнула Лукерья. — Жди молодца. А топерича Аглаха ступай.
И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.
— А богаты ли женихи-то? — выпытывала Меланья.
— На овин надо идти, девоньки.
— Пошто, матушка Лукерья?
— К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту пору по овинам бродит. Ступайте к нему.
— Страшно к нечистому, матушка, — закрестились девки. — Он хуже домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?
— Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы ему хлебушка да меду принесите.
— А как он обскажет-то, матушка Лукерья?
— Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет, коль шершавой рукой погладит — быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет — ходить за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.
— А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? — вопросила Меланья.
— Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда гуменнушко сидит. Ступайте с богом.
Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.
— Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов…
Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да тут еще тараканы в рот лезут.
Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на лавку, заикаясь, забормотала:
— Сгинь!.. Сгинь, нечистый!
«Нечистый» метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык отнялся. А «нечистый» тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.
— Ты че, Афонюшка?… Что тя разобрало? — заморгала глазами Агафья.
А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли её муженек? Пристукнула ухватом.
— Уймись!.. Принес ли травки пользительной?
— Травки? — перестал наконец смеяться Афоня. — Какой травки, Агафья.
— Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?
— К Лукерье? — скребанул потылицу Афоня. Ах, да… Нету травки пользительной у Лукерьи… Пущай, грит, в баньке попарится. И как рукой.
— Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик добрый, не откажет.
— К Болотниковым, гришь? — переспросил он и, натянув облезлый треух, проворно выскочил из избенки.
Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.
— Озорной ты мужик, — рассмеялся Иванка.
— Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя, будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с бездельем да проводи век с весельем.
— Твоими бы устами, Афоня… Долго ли ждать. Студено тут.
— А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин лазишь. Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.
Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз выколи. Над головой — садило из жердей, на него обычно ставили снопы, а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.
Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.
— Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? — тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.
— Нельзя вспять, гуменника огневаем, — молвила Меланья.
— Вестимо, девоньки. Надо лезти, — сказала Анфиска.
— Вот и полезай первой… Давай, давай, Анфиска, — подтолкнула Меланья.
Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.
— Ну как? Каков жених?
— Не повезло, девоньки, — всхлипнула Анфиска. — С бедным мне жить.
— Ну ничего, был бы жених, — утешала её Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. — Никак, рукавицей провел.
— Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, — позавидовала Меланья. — Подсадите, девки.
Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.
— Благослови, господи!
Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.
— Глянь, батько, что Секира вытворяет, — толкнул атамана Васюта.
— Что? — сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.
— На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
Донцы смеялись.
Глава 2
Зипунов и хлеба!
По городу звенели топоры.
Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома — донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.
— Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.
Казаки покумекали и сказали:
— Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу — пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.
Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.
— В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.
— За неделю срубим! — воодушевилась артель.
И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!
Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.
На Дону пришелся по нраву повольнице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.
— У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие — прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
— Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?
