Владимир Григорьев - Григорий Шелихов
Последние годы она доживала в неотвратимом ужасе перед французской революцией. Участь казненного в 1793 году короля Людовика XVI часто мерещилась ей, и в страхе сжималось ее сердце, как в те годы, когда по России катилось крестьянское, возглавленное Пугачевым, восстание.
В 1792 году, после сражения при Вальми, Пруссия выпала из первой коалиции. Партнеры самодержицы в большой европейской игре — английский король Георг III и его министр Питт-младший в 1793 году потерпели поражение в Тулоне, в котором при поддержке войск и флота английской короны поднялись сторонники казненного французского короля. Под влиянием страха царица не разглядела в лице безвестного тогда генерала Бонапарта, героя тулонской победы санкюлотов, носителя такой же тайной идеи мирового господства, какою тешилась и сама она, Екатерина II.
В 1794 году Австрия, с царственным домом Габсбургов, близким Екатерине, урожденной принцессе Ангальт-Цербстской, окончательно потеряла Фландрию. На месте Фландрии с помощью французского революционного оружия возникли какие-то «Соединенные Штаты Бельгии». Пришлось битым соседям — Пруссии и Австрии — ради утешения в поражениях и в поощрении к дальнейшей борьбе с санкюлотами затыкать рот кусками разделенной Польши.
Наконец даже в далекой Америке, что лежит за двумя океанами — Атлантическим и Восточным, хозяйничают купцы, ремесленники, хлеборобы и пастухи. Эти «бостонцы» уже отказались от собственного законного короля и «нашего брата» Георга III, а теперь какой-то вот свой подозрительный полумореход-полукупец пытается вовлечь Россию то ли в дружбу с ними, то ли в войну…
— В таком коловороте забот и событий не с руки нам это дело. Америкой и купцом, ее открывшим, займемся, когда придет время, — недовольно заметила Екатерина в одном из разговоров со своим любимцем Зубовым, президентом коллегии по иностранным делам, когда он туманно и невнятно доложил ей о необходимости укротить иркутского купца Шелихова в его непрекращающихся попытках умножить русские поселения в Америке.
— Шелихова, ваше величество, поддерживают сибирские власти и особенно этот выживший из ума старый чудак Пиль. Надо бы убрать оттуда Пиля и послать человека, который попридержит этого кондотьера-морехода. Купцу надлежит заниматься торговлей, а не открытиями, причиняющими нам только беспокойство! — заключил свой доклад Зубов, не сводя глаз со своей покровительницы.
Екатерина подумала, благосклонно кивнула головой, и Пиль уступил место Нагелю.
— Лису[60] навесил, немчура проклятый… Шелихова от Славороссии отставил… Только нет, врешь! Не на таковского напал… в плавание я уйду… навек освобожусь от вас, правители, галунами расшитые!.. Наташенька, ты знаешь, что он мне сказал? — обернулся мореход к жене.
Но в этот раз Наталья Алексеевна верным сердцем и гордостью жены Шелихова поняла, что переживает ее муж, и ужаснулась. Убийство Ираклия в их доме, оставшееся безнаказанным, перевернуло ее мысли о благостности и законности порядков в государстве. Она любила свою родину, все свое, родное, русское. Но какие же супостаты правят в этой родной ей русской земле! Бежать, надо бежать от них, если есть куда бежать! Ее муж, Григорий Иванович, прав: подальше от этих людей, творящих беззаконие, — туда, за океан, в Новый Свет, там и свободно и мирно, там тоже родина, Россия, часть ее, но без лихоимцев и… Нагелей. Она смотрела на мужа, и слезы застилали ей глаза…
Запрещение плыть в Америку оказалось для Шелихова непереносимым испытанием. Он удивлялся даже, как это грудная жаба не остановила его сердце, когда он стоял перед столом подкупной власти. Нет, теперь он уже не дастся, устоит и в плавание уйдет…
— Подкрепи, Федор Иваныч, лекарствием надежным, чтобы сил хватило, — сказал Шелихов, приветствуя Сиверса. Впервые в жизни он сам попросил жену позвать к нему старого лекаря.
— Не волнайтесь, Григорий Иваныч, — добродушно шутил Сиверс, раскладывая свои травки и корешки для составления подкрепительной тинктуры. — Сто лет жить будем… Не так страшни шорт, как его малютки, — переврал, по обыкновению, Сиверс пословицу и нечаянно придал ей новый смысл.
25 июля 1795 года, в день, назначенный для отъезда в Америку, купец-мореход Григорий Шелихов отбыл в последнее свое плавание.
Разговор Шелихова с наместником Нагелем не остался тайной для Ивана Ларионовича Голикова. Голиков несколько дней употребил на то, чтобы оповестить вояжиров шелиховских компаний об опале Шелихова.
— Попадет Григорий Шелихов на рудники за передержку беглых и масонов, казну припрячет, ищи тогда с него! — будил Голиков алчность у компанионов и тут же разжигал в них купеческое усердие к вере: — Да и чего от такого человека ждать: в церковь не ходит, затворился с кержачкой своей и темными людьми в моленной… Предадут их анафеме! В самом деле, государыня поделила Польшу меж тремя царствами, полячишек в Сибирь ссылает, а он, видишь, сколько их в компании на службу подсобрал, патреты государевы писать нанимает… В Америку самых отчаянных сплавил, а давно ли граф ихний Бейсноска,[61] русских перерезавши, с Камчатки бежал? — мешая быль с небылицами, сбивал Голиков с толку и запугивал людей. — А из Петербурга и наместник здесь очень даже приглядываются, кто и с кем в дружбе и товариществе состоит…
Самые горластые и самые завистливые противники Шелихова, вроде Мыльникова, Ферефёрова, Жиганова, грека купца Калофати и язвительного отставного прокурора Будищева, давно задумавшие сколотить собственную компанию, сговорились все вместе явиться к мореходу и потребовать передачи полноты власти коллегии во главе с Голиковым, а в случае, если откажется, настоять на возвращении капиталов и выйти из товарищества.
Всем вместе говорить нельзя, решили они, говорить будет прокурор Будищев, мундир и ордена которого обеспечивают неприкосновенность…
— Вояжиры твои целой шайкой нагрянули… Отвадить? — спросила мужа Наталья Алексеевна.
— Зови… в большую горницу… — подумав, сказал Шелихов. Он решил, что компанионы пришли торопить его с выдачей дивиденда.
— Зачем пожаловали, господа компанионы? — спросил мореход, войдя в комнату и оглядывая рассевшихся посетителей. Глаза и бороды всех были уставлены в пол.
— По поручению здесь присутствующих и отсутствующих пайщиков говорить буду я, — встал и расправил грудь, украшенную несколькими орденами, привычный к жестким выступлениям отставной прокурор Будищев. — Блюдя пользы общественные и государственные, мы решили отринуть единовластие и пагубное самовольство в распоряжении нашим трудом и капиталами… Не желаем больше терпеть!
— И в убытках быть! — не удержался Ферефёров.
— Прошу не перебивать, — обернулся к нему прокурор — и снова к Шелихову: — Долг перед отечеством превыше всего, и мы требуем передачи дел коллегии, кою выделят пайщики, во главе с почтеннейшим Иваном Ларионовичем Голиковым… или возвращения капиталов, коим найдем…
— Иваном… Голиковым? — загремел Шелихов, но сдержал себя непокойно уже спросил: —А сколько паев у тебя, господин прокурор?
— Три…
— А у тебя, Иван Максимыч? — обратился мореход к Ферефёрову.
— Дванадесять полных! — огрызнулся тот и добавил: — А какой прибыток… Слезы! И сколько за крохи эти людей погибает, а расходы какие…
— Слыхивал я от бродячих по морям английцев, — живо откликнулся на жалобу Ферефёрова Шелихов, — что в теплых местах водится зверь такой, коркодилом прозывается… Он завсегда, когда живность заглатывает, костями хрумкает, а сам плачет. Я радуюсь большому промыслу и полагаю, что людей, в Америке на нас хребет гнущих, в довольствии всяком, отменно хорошо против сибирского обычая содержать нужно, а вы все, труд их заглатывая, над долей их плачете и меня спихнуть норовите, чтобы муку затхлую и бушлаты лежалые без препятствия за океан посылать…
— То-то буйственники американские никого, окромя тебя, не признают, а ты из прибыли нашей воруешь — на паи ворам начисляешь! — выкрикнул Голиков.
— Ни люди наши не воры, наипаче и я вором не был! — вскипел Шелихов. — Это ты воруешь, Иван Ларионович, против чести, против товарищества, против себя ухитрился своровать!.. Кто Толстопятова на скупку паев подбил, двести пятьдесят тысяч с компании содрать хотел? Ага… на образа закрестился! И что тебе досталося — шиш конопляный? Кто Ираклия, архитекта, самонужнейшего компании человека, под пулю подвел?! У-у, гад, Юда алтынный, ты и меня проглотить готов! Только врешь — подавишься, апостол плешивый!
Ярость туманила сознание морехода. Через Полевого он знал об усилиях Голикова вызвать распадение компании. Голикову эта компания под главейством Шелихова претила. Какое Голикову дело до того, что — плохо ли, хорошо — Шелихов несет на своих плечах все трудности такого огромного и сложного предприятия, как приобщение к российским владениям никем пока еще не захваченных, безмерно богатых, но сурово неприступных и почти безлюдных пространств на северо-западе Нового Света?
