Юрий Давыдов - Бестселлер
Последнее. Тов. Сталину не понравилось участие Бурцева в бернском судоговорении. Однако нравилось и даже, можно сказать, льстило замечание Бурцева об ученичестве Гитлера у большевиков, хотя втайне и саднило душу отставание от Гитлера в решении еврейской проблемы.
Все это и отозвалось на решении участи Тагера*, упомянутого выше, и нескольких других, вроде бы пытавшихся что-то отыскать в архиве. Они были расстреляны. Дело обычное. А вашему автору – дело необычное – повезло.
И потому он имеет возможность продолжить извлечения из сообщений бывшего члена Совета московской Третьяковской галереи, а ныне жителя рю дю Колизе, частого собеседника честного Бурцева.
* * *Источн.: Аллигатор.
Бурцев сдает в типографию новый номер своего «Общего дела». На издание он получил две тысячи франков от Союза казаков в лице Маркова. Остальные деньги надеется получить от друзей, в частности бывш. офицеров Белой армии, входящих в Российский общевойсковой союз.
Привожу краткое содержание этого номера «Общего дела»: борьба с первым и главным нашим врагом требует создания общего фронта против большевиков; необходимость создания организации Анти-ГПУ; возражение Деникину и Милюкову, которые в борьбе с большевиками отвергают интервенцию, полагая, что все русское дело должно быть сделано русскими руками.
Бурцев настроен оптимистически. Судебные процессы над лидерами большевистской партии радуют Бурцева не одними приговорами, но и тем, главное, что народные массы получили возможность восторгаться открыто уничтожением своих вчерашних палачей. Он надеется, что вскоре дойдет очередь и до тех, кто вместо казненных получает бразды правления из рук «московского диктатора», как он именует Сталина. Между прочим, решительно возражает тем, кто находит у «московского диктатора» какое-то особенное зверство. Осужденные на процессах точно так же расправлялись со своими политическими противниками. И в условиях более жутких, нежели московские процессы. Нет, они не азефы, заключает Бурцев, они сверхазефы.
Материальное положение Бурцева довольно плачевное. Домовладелец пристает к нему с требованиями немедленной уплаты и грозит выселением. Симптоматично то, что Бурцев в беседах со мною жалуется на слабеющие силы. Прежде он об этом никогда не говорил, даже злился, когда его спрашивали о здоровье.
Бурцев в настоящее время занимает в эмиграции совершенно особую и отдельную позицию, действуя самостоятельно. Он, однако, не отказывается от временных союзов с любой группировкой при одном только условии – непримиримость к Сов. власти и правящей в СССР партии.
Положение Бурцева исключительное. Во многих случаях к нему относятся с известным уважением за ту работу, которую он успешно вел прежде, т. е. разоблачение провокаторов и провокаций. Но это левая часть эмиграции. Правая же часть за это же ненавидит Бурцева. Однако и левые сторонятся его, памятуя о его связях с Врангелем и готовности работать против большевиков даже и с правыми.
Милюков, например, считает, что Бурцев как политический деятель не имеет никакой цены, а потому систематически отказывается помещать в своей газете его статьи по политическим вопросам.
Бурцев, сильно нуждаясь, ходит голодный, оборванный. Многие считают, что он начинает сходить с ума. И это похоже на правду, если учитывать его желание отправиться в СССР.
Прилагаю копию документа, полученную мною от Бурцева. Документ имеет помету: «Личное. Не подлежащее оглашению».*
«Дело, о котором я пишу, мною обдумано и не подлежит перерешению.
Я всегда был вне партий и редко принимал участие в каких-либо политических выступлениях. Я всегда был главным образом журналистом. Мои печатные выступления много раз принимали размеры общерусские, а иногда и международные.
В настоящее время я мог бы выступить против большевиков с очень громкими протестами. Мой голос был бы услышан и в России, и во многих странах. Это – самое большое, что я могу сделать в данное время. Это – важнее и больше, нежели моя поездка в Россию в 1914 г.
О своей тогдашней поездке я сам сделал заявления в прессе Франции, Англии, Норвегии, Швеции. То же самое хочу сделать и в поездке теперь.
Я знаю, что в СССР меня ждет арест. Так было и в России. Я добьюсь отдачи меня под открытый суд. Так было и в царской России. И получу возможность из подсудимого обратиться в обвинителя.
Ускорение выполнения этого плана зависит от того, какую я найду поддержку в русской эмиграции. Чем серьезнее будет эта поддержка, тем скорее можно будет осуществить мой план. Но какое бы отношение к нему ни было, я надеюсь довести его до конца собственными силами. Даже мои личные усилия принесут пользу в борьбе с большевиками, но, конечно, скромную.
Советской границы я достигну в течение месяца. Этот месяц будет посвящен агитации против режима московского диктатора. Материалы, необходимые для продолжения этой агитации, оставлю заграницей. Желающих оказать мне содействие готов информировать подробнее. Но по существу план мой не заключает в себе никакого секрета.
Чем скорее и серьезнее мне помогут устроить эту поездку, тем будет лучше. Еду как русский человек. Еду как журналист и обвинитель режима.
Вл. Бурцев».
* * *Источн.: Аллигатор.
Мировая война, разгром Франции, взятие Парижа, все это перевернуло планы Бурцева. Правда, одно время он опять возбудил вопрос о своей легальной и вызывающей поездке в Москву, однако, как мне представляется, добился лишь одного: либо окончательного признания своего дон-кихотства, либо репутации рехнувшегося, впавшего в детство старика. Бурцеву уже под восемьдесят. В настоящее время он очень опасается, что национал-социалисты припомнят ему участие в Бернском процессе, издание книги о «Протоколах» как доказанном подлоге, но пуще прочего печатные и устные выступления против фюрера, которого он называет то двойником Сталина, то просто большевиком. Испуганный старик предпринял даже попытку связаться с «заклятым врагом», чтобы не столько навредить Соввласти, сколько реабилитироваться в глазах немцев. Однако посредник, избранный Бурцевым, мелкий провокатор из бывших, очень быстро был изгнан из числа осведомителей немецкой разведки.
Бурцев, однако, решительно переменился в связи с нападением Германии на Россию. Он занял позицию, идентичную его позиции 14-го года: решительный оборонец, не считающий возможным бороться с режимом, пока Россия защищается от внешнего врага.
Учитывая усложнившиеся условия, сообщаю, что Бурцев живет в отеле Капуцинов, тел. отеля: 77–78.
* * *В этих последних строках не угадывается ли тревога? На мой слух, она звучит как бы под сурдинку. Колокол звонит, вроде бы, по Бурцеву, а значит, и по автору сообщений в НКВД. Ну, а «усложнившиеся условия» – тут и гадать нечего: немецкая оккупация Парижа…
В бесконечном анкетировании, учиненном советской властью в помощь органам сыска, было два этапа. В первом, простиравшемся от Октября вплоть до Отечественной, неизменно и грозно вопрошалось: находились ли вы или ваши ближайшие родственники на территории, оккупированной Белой армией? После Отечественной, на протяжении десятилетий, звучал тот же сакраментальный вопрос, но вместо белых – немецкие захватчики. (Поначалу писали: «оккупанты», потом в борьбе за чистоту языка заменили на «захватчики».)
Третьяков Сергей Николаевич ни разу не анкетировался. У белых был белым; у красных был заграничным резидентом. Но теперь, когда немец-то биваком встал, теперь… Нет, папки с делами об иностранцах французы погрузили на две баржи и отправили, пользуясь каналами, куда-то на юг, да и те, говорят, затонули во время бомбежки. Все это Сергей Николаевич знал, что называется, по своим каналам. Да и что там могло быть, в этих папках, о нем, Третьякове? Во всяком случае, не свидетельство ж о том, что он – Аллигатор. Другое было и впрямь тревожно – «усложнившиеся условия»: гестапо еще не обращалось за помощью к оккупированным, но уже действовало по своим спискам, которые иначе, как черными, не назовешь.
Третьяков, правду молвить, поначалу испытывал тревогу, позвольте сказать, косвенную. Нам, «анкетированным», хорошо известную. Сергей Николаевич беспокоился, не окажется ли он в «поле зрения» не сам по себе, а в связи с тем, что кто-либо из его знакомых уже оказался в «поле зрения».
В этом «уже» первенствовал Бурцев. Ни один из тех, с кем знался Сергей Николаевич, не пользовался столь сильной и стойкой неприязнью нацистов, как Владимир Львович. Не потому, что двадцать лет назад обвинял Ленина в прогерманском шпионаже. (И тем самым, между нами говоря, подал мысль тов. Сталину обвинить в том же соратников-заграничников Ильича, когда они оказались на скамье подсудимых. Мне это соображение кажется настолько оригинальным, что я его повторяю где ни попадя.) Нет, шпионаж ленинский причислялся к делу, так сказать, историческому. Живым и действенным было бурцевское изобличение «Протоколов», обвинение нацистов в расизме, в подготовке геноцида, он будто загодя улавливал тухло-гнетущий запах душегубок.
