Полина Москвитина - Черный тополь
– Твой тезка. Демид Мамонтович Головня. Мой полный единомышленник и соратник в будущем.
– Тезка?! Демид, значит?! – И голос отца стал особенным – нежным, радостным. Полюшка видела, как подтверждающе кивнула головой эта самая Анисья. – Вот это здорово! – ликовал отец Полюшки. – Теперь нас двое в Белой Елани. Сила! А? Какой богатырь! Сила, а? – И Демид поднял на руках своего тезку чуть не до вершины куста черемухи.
Это был момент, когда решалась судьба не только маленького Демида и его матери, но и Полюшки, и Мамонта Петровича, который особенно настороженно поглядывал на Демида, прислушиваясь не столь к его словам, сколь к их интонации.
«Хитрая, хитрая Головешиха! – кипела Полюшка. – И сына своего назвала Демидом, и сама заявилась, нахально остановив мотоцикл среди дороги. Но это же не сын ее отца! Нет, нет! Ничего подобного. Этого не может быть! Не хватало еще, чтобы у нее появилась мачеха?! И какая?! Та самая дочь Головешихи!..» Мрак, черная ночь спустились на Полюшку!
Но почему голос отца такой нежный, взволнованный, радостный? Полюшка никогда не слышала такой голос у отца. Разве только один раз, когда он впервые сказал ей: «Полюшка… Доченька!..»
В суженных глазах Полюшки – искры и пламя.
Рослая, тоненькая, стоит она в тени придорожной осины, и каждый нерв, каждый мускул ее юного тела до того напряжены, что тронь Полюшку пальцем – и она зазвенит, как струна.
Ее кудряшки пышных волос оранжевым дымом вьются из-под цветастой крепдешиновой косынки, как бы оттеняя чернь упруго выписанных бровей и синеву Демидовых глаз, а легкий, как воздух, воротничок шелковой блузки, выглядывающий из-под кофточки, как венком, украшает высокую смугло-розовую шею. На румяном лице Полюшки еще не прочикнулась ни одна морщинка горечи. Ей невдомек, что у отца могут быть какие-то сложные чувства к дочери Головешихи и что он, отец, имеет право на личное счастье. Полюшке важно, чтобы ее отец – был только ее отцом и ничьим мужем (если уж они навсегда разошлись с мамой Полюшки).
«Мы всегда были вместе, и нам все завидовали». Вся Белая Елань, весь леспромхоз, решительно все знают, как дружно живут Полюшка и Демид. И вдруг все рухнет!..
Полюшка еще сумеет постоять за себя и за отца!
И опять отец спрашивает:
– Значит, Демид? – И тихо-тихо, так что Полюшка еле расслышала: – Спасибо, Уголек!
На глазах у Полюшки закипели слезы. И она хотела крикнуть «Папа, поедем!», но вдруг увидела… Что это? Неужели отец плачет? Или смеется?..
Единственный глаз Демида смотрел на Полюшку с таким страданием и болью, как будто он упал с неба на грешную землю. Демид хотел что-то сказать Полюшке, но слова застряли где-то глубоко в горле и никак не слетали с искривившихся губ. Живчик передернул Демидову щеку.
– Полюшка! – выдохнул он, наконец. – Что же ты там стоишь, доченька!.. Подойди сюда.
Полюшка сделала три шага и уперлась, как бодливая коза, отвернувшись в сторону.
– Это же твой брат, доченька!.. Брат! Подержи его. На, возьми скорее!.. – И Демид посадил ей на руки маленького Демку.
Демка сразу же обнял ее тоненькую шею, уцепившись ручонкой за порхающий воротничок. Он не любил мужского общества.
«Брат! Вот еще!» – Полюшка готова была бросить в грязь этого ненужного, ненавистного ей брата. Но Демка ухватил ее за растрепанную прядку волос и, доверчиво улыбнувшись, сказал:
– Пуль, Пуль!..
– Полюшка, Демочка! Ее звать Полюшка, – проговорила Анисья.
– Поль-ка, – раздельно и четко сказал Демка.
Все засмеялись весело и радостно.
– Ты, должна его любить, Полюшка, – возбужденно бормотал отец.
Лицо Полюшки раскраснелось от смятения. Даже шея покрылась пятнами. «Нужен мне брат! – кипела Полюшка. – Чтоб он меня потом бил и таскал за косы, как Андрюшка!..»
– Видишь, какой он маленький, – ласково и нежно говорил отец.
И правда, этот брат был совсем маленький, легонький, как перышко, ножки тоненькие и желтые, как соломинки. А глаза действительно синие-синие с золотыми ресницами, как у Полюшки, не вавиловские едучие, черные смородины…
«Папины глаза!» – с грустью и болью подумала Полюшка, как будто проиграв сражение.
– Ну, что ж мы стоим! – спохватился Демид. – Давайте обратно! Полюшка, мы сегодня не поедем. Завтра успеем… Подождут сплавщики по такому случаю… – возбужденно и весело кинул он, заводя мотоцикл.
Громко затрещал мотоцикл. Демид вывел его на дорогу.
– Как поедем? Ты, Аниса, усидишь с Демкой сзади?..
– Нет, нет, Демид! Мы дойдем пешком. Поезжайте с Полюшкой. Демка еще испугается…
Но что случилось с Демкой? Он не хотел идти с рук Полюшки. Как дед ни старался забрать его к себе на руки, он орал и, уцепившись за шею Полюшки, лопотал свое:
– Как дам! Как дам!..
– Тогда бери его сама, Аниса, А вещи я увезу и мигом обернусь. Скажу там Марии, чтоб приготовила все к встрече.
Но Демка и от матери отвернулся. Тогда Полюшка сказала, будто спустила груз на тормозах:
– Папа, мы пойдем. Тут недалеко осталось… – И быстро пошла вперед по дороге с Демкой на руках.
Летучая веселинка покривила лицо Демида и он, переглянувшись с Анисьей, дал газ.
Мотоцикл умчался, тарахтя и стреляя голубыми выхлопами.
Так и шли они серединой дороги, обходя дождевые лужи: высокий старик с послушным Плутоном, молодая женщина с такими горячими и ищущими глазами и впереди их на десять шагов – тоненькая девочка с ребенком на руках.
Светлые волосенки Демки, как одуванчик, трепыхались вокруг головы, путаясь с червонным золотом Полюшкиных волос.
– Какая она большая стала – Полюшка! – раздумчиво сказала Анисья.
– Что ты! Не девка, а уксус. Натуральная эссенция без всякого разбавления. Летает с Демидом по всей тайге, по всем рекам, удержу нет. В геологический техникум метит поступать нонче. И Демид хотел с нею в город перебираться на жительство.
– Да? – с какой болью вырвалось у Анисьи это коротенькое «да?»
– Это же такая иголка! Ну, прямо, сера горючая! Демид для нее готов и в огонь и в воду… Она же и фамилию его приняла, и от матери отторглась!
«Так вот в чем дело!» – ворохнулось что-то неприятное в сердце Анисьи и тут же сгасло.
– Мама, мама! – замахал Демид руками, когда они стали подходить к деревне.
Анисья ускорила шаги.
– Это, Дема, деревня. Белая Елань. Моя деревня, где я родилась.
Для маленького Демки начиналась новая жизнь, познание большого суетного мира.
Навстречу шла Устинья Степановна, полная, степенная, в красном платке, румянящем ее широкое плоское лицо с белесыми едва заметными отметинами бровей.
Посторонилась на тропке возле амбара, заглянула на ребенка.
– Матушки-светы! Никак Анисья?
– Соответственно, Устинья Степановна.
– С приездом, Анисьюшка. Какая ты, красавица-то, господи! И худенькая стала. Сыночек или доченька?
Мамонт Петрович опередил Анисью:
– Мой соратник в будущем, Мамонтович по отчеству, Головня по фамилии. Э?
Устинья Степановна всплеснула ладошками:
– Вот счастье-то!
– Счастье, Устинья Степановна, как воздух: напахнет – дыхнешь, не успеешь отведать и – нету.
И Мамонт Петрович вздыбил плечи, выпятил грудь, как генерал на торжественном смотру. И даже чалый Плутон за его спиною, и тот ободряюще фыркнул, дернув ременный чембур.
VIII
…Поймою Малтата шла Агния. Медленно, безразлично передвигала она уставшие ноги. Ей некуда было спешить. Просто ноги по старой памяти привели ее в знакомые места. Машинально брели они по вытоптанной тропе, хотя отлично знали, что все дороги уже пройдены…
Вот и развесистая черемуха, под которой не раз Агния целовалась с Демидом… Какая она нарядная, ядреная, рясная! черные гроздья завязей еще твердые, вяжущие. Раскуси такую ягодку, и оскоминой сведет зубы. Нет, не скоро они созреют! У старой черемухи еще все впереди. Оттого-то она так пышно и раскинулась… Быть бы и Агнии еще черемухой. Каждую весну осыпать цветущим снегом свои поломанные сучья… Но не цвести Агнии… не наливать соком ядреных завязей, про то твердо знает сама Агния…
Тишина. Сонность. Полуденная дрема. Только без устали снуют труженицы-пчелы, будто золотые челноки ткут невидимый узор над смородяжником и дикотравьем в кустах чернолесья, да где-то в стороне гулко стучат топором по дереву.
– Бух! Бух! – размеренно и четко отдается в ушах Агнии.
А вот и дом Боровиковых. Шатровая почернелая крыша. Углисто-черная вильчатая верхушка мертвого тополя. Частоколовый палисадник плетеной корзиной выпирает в улицу. В палисаднике новые голубые ульи. Ворота настежь. И у ворот – желтые смолистые плахи. Боровиковы строятся… Жизнь идет своим чередом.
Но что это? Никак Демид рубит тополь?
Точно.
Рубит!
Вот он, в синих брюках, по пояс голый, загорелый, размахивает сверкающим на солнце топором и с силой вонзает его в податливый полусгнивший ствол дерева.
– Бух! Бух! – постанывает, скрипит мертвое дерево. А Агнии кажется, это не дерево скрипит. А это ее сердце натруженно и гулко ударяется под ребра. – Бух! Бух! – обливается смертельной усталостью сердце Агнии. Оно сжимается от боли с каждым ударом. – Бух! Бух! – размеренно и четко кромсает острый топор одинокое, уставшее сердце Агнии. – Бух! Бух! – гулко и тяжко колотится покинутое сердце… И щепы, желтые, кудрявые щепы летят, летят, летят. И слезы ползут по впалым, загорелым щекам Агнии…
