Палестинский роман - Уилсон Джонатан
— Я был один, сочинял.
Кирша больше удивил не сам ответ, а то, что Сауд, по-видимому, бегло говорит по-английски.
— Что сочинял?
— Стихи.
— Так ты поэт? — Кирш и сам понимал, что вопрос глупый.
Парень пожал плечами.
— И где же ты сочиняешь?
Сауд помолчал, потом поднял указательный палец и дважды постучал по виску. Де Гроот так делал во время занятий, этот жест означал: подумай.
Кирш не знал, как на это реагировать. Издевается парень над ним, что ли? Но в конце концов Кирш сам же и рассмеялся:
— Ладно. Прочти мне что-нибудь из своих стихов. Что угодно.
— На арабском или на английском?
— По мне, лучше на английском.
Сауд, как показалось Киршу, поежился, потом вдруг встал во весь рост и продекламировал: «К островам золотистым, что горят, как рубины, в светлом море заката. То — миры золотые, что в виденьях блистали нашим грезящим взглядам»[29]. Строки эти поразили Кирша и в то же время показались ему смутно знакомыми. Но он был не знаток английской поэзии — если именно из нее парень позаимствовал, — так что это была только догадка.
Сауд сел.
Кирш глянул на него поверх стола, потом посмотрел на часы, как будто время могло дать подсказку, как действовать в подобной ситуации. Было уже далеко за полночь.
— Спасибо, — наконец сказал Кирш. — Потрясающе.
Допрос продолжался. За истекшие полчаса Сауд не смог подкрепить свое алиби достоверным рассказом о том, где он находился в ночь убийства: когда он вернулся домой, мама спала, а за водой он отправился, когда она еще не проснулась, — но юный поэт, очаровательный мечтатель, явно не походил на убийцу. И тем не менее было во всем этом нечто настораживающее, Кирш и сам точно не знал, что именно. Он решил отпустить парня покамест, но держать его под наблюдением.
12
Три часа Блумберг работал на крыше в полном одиночестве, когда Росс решился нарушить его уединение. Окружавшие город холмы были присыпаны летней пылью, от которой слепило глаза. Блумберг смешивал на палитре белила и охру, пытаясь добиться нужного оттенка. Россову сотню фунтов, надежную как в банке, оказалось непросто заработать. А все потому, что Блумберг есть Блумберг, и с этим ничего не поделаешь: заносчивый, дерзкий и при этом неуверенный в себе — типичная гремучая ист-эндская смесь.
В конце концов Блумберг отложил нож и обернулся к посетителю.
— Грандиозная перспектива, — сказал Росс. Блумберг не ответил. Мучительно — плясать за кусок хлеба, рисовать тоже.
— Камни прямо кричат.
— Я не слышу.
— Неужели?
Блумберг не хотел ставить Росса в неловкое положение, но он не привык кривить душой — и значит, так тому и быть.
Росс вспомнил слова Обри Харрисона, который провел полдня в компании Блумберга: «Его работа производит более приятное впечатление, чем он сам». К истинному таланту приходится приноравливаться, хотя всему есть пределы.
Мужчины смотрели на город вдали. Росс, руки за спиной, кивком головы указал на восток:
— В первый день на этой должности, примерно через месяц после того, как мы заняли Иерусалим, ко мне пришли двое из местной транспортной компании. Хотели получить концессию на трамвайную линию в Вифлеем и на Масличную гору — прямо тут.
— Вижу, вы не согласились.
— Конечно, я сказал им: первые рельсы проложат поверх тела военного губернатора.
— И теперь они ждут вашей смерти.
Росс усмехнулся:
— Наверное.
— Может, хотите, чтобы вас там похоронили? — Блумберг махнул рукой в сторону Масличной горы. — Тени там мало, правда.
Росс нахмурился. На соседней горе Скопус было британское военное кладбище. Там хоронили тех, кто во время войны служил под началом Росса. Но откуда Блумбергу это знать? И через минуту Росс повеселел.
— Рядом с халифами, крестоносцами и Маккавеями? Большая честь для меня.
Под ними по узкой дороге, что змейкой тянулась к казармам Алленби, шла женщина, в каждой руке по огромной хозяйственной сумке.
— А госпожа Блумберг, надеюсь, дома, готовится к шабату?
— Госпожа Блумберг не еврейка.
В ответ Росс только вздохнул.
— Тем не менее, — продолжал Блумберг, — она любит ходить за покупками по пятницам и, когда мы навещаем набожных знакомых, умиляется, глядя на них. Белая скатерть, две халы, пара подсвечников — все это дает хоть и ложное, но чувство защищенности.
— Сионисты редко соблюдают традиции.
— Ну да, и это тоже — моя жена считает себя сионисткой. В Лондоне она два года подряд ходила на собрания в Тойнби-Холле, зимой они собирались каждый четверг. Кажется, однажды даже пожимала руку Вейцману. А потом пересказывала мне, кто да что говорил. Это она уговорила меня приехать сюда. Джойс, добрая душа, полагала, что своим скудным талантом я могу хоть как-то помочь их делу.
— Правда? Выходит, вас уговорили, правильно я понимаю?
— Что до меня, мои взгляды менее экзотичны, я равнодушен к политике и вообще, можно сказать, мизантроп. Типичный бедолага-художник.
Росс рассмеялся было, но мигом посерьезнел, когда Блумберг добавил:
— На самом деле я просто ушлый ист-эндский еврей. Видно, кто-то ошибся, распределяя таланты, и выдал мне малую толику.
Росс обернулся посмотреть на картину Блумберга. Как он и ожидал, стилистически это было идеальное сочетание топографической точности и классической выразительности — на то он и рассчитывал.
— Не такую уж и малую, я бы сказал. — Росс оглядел город, затем вновь перевел взгляд на картину.
У Блумберга комок стал в горле, и вместо «спасибо» получился лишь сдавленный звук, похожий на кашель.
В голубом небе белело одинокое пушистое облачко — как будто озорной ангел-художник пыхнул сигаретным дымом на чистый Божий холст. Когда облачко нашло на солнце, края его сделались желтовато-коричневыми.
— Вы уже поймали убийцу?
— Нет. — Росс помолчал. — Но поймаем, хотя меня такая перспектива не радует. Возможно, лучше ограничиться поисками, — произнес Росс не очень уверенно, как будто эта идея только что пришла ему в голову.
Блумберг хоть и считал себя циником, не представлял себе, что безуспешный финал расследования можно предопределить заранее.
— То есть?
Росс явно пожалел, что не ограничился коротким «нет», но раз уж проговорился, стыдно было идти на попятный:
— В общем, как только у нас на руках окажется преступник, тут и начнется черт-те что. Враждующие стороны пока вынуждены соблюдать хрупкий мир, но как только мы вычислим и арестуем убийцу, тут-то все и начнется. Если это араб, то арабы взбунтуются и станут кричать, что он невиновен. Если это еврей, евреи схватятся за оружие. Стыд и позор, знаете ли. Последние три года здесь было, в общем-то, относительно спокойно. Вы не представляете, сколько женщин с детьми смогли приехать к своим мужьям, жить нормально. Наш клуб делает успехи, арабские парни в прошлом году победили на теннисном турнире, обыграв Уорбертона в одиночном финале. Да вы, наверно, слышали.
Росс замолк. Он ошибочно полагал, что художников интересуют только возвышенные темы. То есть настоящих художников, к которым палестинские живописцы-энтузиасты, по мнению Росса, не относились: на его взгляд, у многих из них был темперамент, но недоставало мастерства. Так что ему вдвойне повезло, что такого талантливого человека, как Блумберг, не вдохновила механическая сеялка в полях или пляски иммигрантов вокруг ветхозаветных майских шестов, его взгляд на действительность — холодный и беспристрастный.
Где-то вдали послышался звук мотоциклетного мотора, а вскоре из-за дальнего поворота показался и сам мотоцикл. Когда он подъехал ближе, Блумберг и Росс — с крыши все было хорошо видно — смогли разглядеть и водителя, и пассажирку. Джойс крепко держалась за Кирша, сцепив руки у него на груди, ее длинные волосы, прикрытые свободно повязанным платком, развевались за спиной как знамя. Мотоцикл пронесся мимо и вскоре скрылся за очередным поворотом. Мужчины на крыше какое-то время молчали.
