Золотой петух. Безумец - Раффи
Масисян, как и большинство армянских купцов, имел привычку каждое утро заново раскладывать товары на полках, чтобы привлечь покупателей и внушить им мысль, что они только что получены. Занятие это не очень-то обременяло приказчиков, тем более что Масисян не разрешал мыть окна в лавке. «Чем темнее, тем лучше выглядят товары», — говорил он.
Весь этот ритуал соблюдался ежедневно, без перемен, с неизменной точностью. Масисян отличался педантизмом и был очень требователен, особенно по отношению к тем, с кого имел право требовать, зато от выполнения своих обязательств всегда уклонялся.
В любое время года, в холод ли (лавка никогда не отапливалась), в жару ли, Масисян неотлучно находился в лавке. Он ни на минуту не расставался со своими любимыми товарами. Крайне подозрительный, он не доверял никому — даже жене, сыну, дочерям, — он не верил ни одному человеку, считая, что все кругом воры. По его мнению, единственно, кто не воровал — это крестьяне, потому что — пентюхи, мало что смыслят, а тот, кто с умом — непременно вор. Это и заставляло Масисяна неусыпно наблюдать за лавкой.
Ничто не могло укрыться от его зоркого глаза, он все успевал заприметить. Как только товар был продан, ему тотчас отдавали деньги, и он прятал их в «кассу».
Касса эта напоминала кружку для бедных, которые часто можно увидеть на дверях часовен и церквей: закрытые на замок и запечатанные, они имеют узкую щель, куда благочестивые прихожане опускают свои копейки.
Кассу свою Масисян называл «драхл», то есть «приход», и опускал в нее в течение недели все вырученные от торговли деньги. Открывал он ее только один раз в неделю, по субботам, чтобы подсчитать «приход». В остальные дни он не имел привычки заглядывать в свою «кассу» и производить траты.
Сила предрассудков у Масисяна проявлялась во всем. Например, в понедельник утром у него нельзя было выпросить ни одного гроша, так как он верил, что понедельник несчастливый день, и если в этот день истратить деньги, то всю неделю будут только расходы и — никакой прибыли.
Весь день, как уже говорилось, Масисян проводил в лавке, и его зоркие глаза следили за каждым движением приказчиков. Только летом, в очень знойные дни, его железная воля немного ослабевала, и он, сидя на месте, начинал дремать, но и в этом случае трудно было сказать, спит он или бодрствует, так как стоило покупателю появиться в лавке, он тотчас открывал глаза и, если приказчики почему-либо мешкали, принимался их распекать: «Эй, щенки, ослепли вы, что ли, не видите — покупатель пришел!»
Но однажды, несмотря на всю свою бдительность, он был жестоко обманут.
Внезапно умер один из его близких знакомых, и он счел своим долгом присутствовать на его похоронах. (Масисян был крайне благочестив). С похорон он вернулся утомленный и застал в лавке одного Микаела; остальные приказчики ушли по делам. Велев Микаелу присматривать за лавкой, Масисян пошел и сел на свое обычное место. День выдался невыносимо жаркий; усталость и пережитые волнения скоро взяли свое, и Масисян задремал. Играли тут роль и несколько лишних бокалов вина, которые он выпил на поминках. В это время в лавку вошел довольно хорошо одетый молодой человек. Оглядевшись и заметив хозяина, он спокойно подошел к нему. При звуке его шагов Масисян встрепенулся.
— Купите вот эту вещицу, — сказал незнакомец, протягивая ему золотые часы. — Дайте мне за них, сколько найдете нужным. Дело в том, что мне крайне нужны деньги: моя жена при смерти, я тороплюсь к врачу.
Масисян внимательно оглядел незнакомца, посмотрел на часы и сказал:
— Они стоят не больше пятидесяти рублей.
— Давайте пятьдесят, и да благословит вас бог, но знайте, что я заплатил за них в Москве восемьдесят рублей, — сказал незнакомец торопливо.
Отсчитав пятьдесят рублей, Масисян вручил их незнакомцу, и тот поспешно ушел. Как только за незнакомцем закрылась дверь, Микаел, с удивлением наблюдавший эту сцену, сказал:
— Этот человек был здесь час тому назад, попросил показать ему часы, долго вертел их в руках, но не купил, сказал, что его интересует только цена: у меня, говорит, есть часы, я хочу их продать.
— Он украл у меня пятьдесят рублей! — вскрикнул Масисян.
— Как это украл? — удивился Микаел.
— Надул меня, вот так и украл, — огрызнулся Масисян, — это наши часы.
— Неужели он украл их! Боже мой! Такой человек может быть вором, так хорошо одет, такой приличный с виду.
— Да, вот именно такие приличные люди и бывают ворами, а не такие дураки, как ты, — сердито ответил Масисян. — Но какой молодец, — продолжал он уже другим тоном, как бы говоря сам с собою, — видно, впрок пошло ему молоко матери! Никому еще не удавалось меня так ловко обмануть. Если бы он согласился пойти ко мне в услужение, я бы тысячу рублей не пожалел, чтобы заполучить такого молодца! — воскликнул Масисян и обратился к Микаелу: — Видел, щенок! Вот таким молодчиной и надо быть, — ухитриться вырвать ресницу так, чтобы человек моргнуть не успел… Понял?..
Микаел ничего не ответил.
Глава десятая
Обветшалый дом Масисяна мало чем отличался от его лавки. Так же, как в лавке, битком набитой залежавшимися, заплесневелыми, прогнившими товарами, в доме его господствовали плесень и гниль. Казалось, в нем заплесневела и сама жизнь.
Дом напоминал развалины замка, давно покинутого обитателями. Все, что когда-то было создано рукой человека, пришло в полное запустение, истлело и разрушилось. Чудом уцелело лишь несколько помещений (вернее говоря, они не совсем разрушились) — тонирная[13], которая одновременно служила кухней и кладовой, погреб, в котором хранились кувшины с вином, фрукты и разные соленья, и три комнаты: одна из них служила спальней и кабинетом хозяину и одновременно была гостиной; во второй комнате помещались жена Масисяна и две его дочери; это была как бы женская половина дома. В третьей комнате жил его сын Стефан.
Эти три комнаты были расположены на уровне земли. Плоская земляная кровля поросла травой. Комнаты не сообщались между собой, каждая из них имела самостоятельный выход во двор. Свет в комнаты проникал скорее через двери, чем через окна, которые были наглухо заделаны деревянными решетками. Решетки эти были изобретением персидских плотников. На зиму их заклеивали бумагой, чаще всего старыми деловыми письмами Масисяна, отчего в комнатах делалось еще темнее.
Снаружи дом был обмазан саманом, что придавало ему жалкий
