Фарфоровый солдат - Матиас Мальзьё
Я решил проследить за ним. Тут не покрадешься по-кошачьи, в одних носках, как на кухне, – все усыпано гравием. Пришлось идти на цыпочках, не то как краб, не то как балерина.
Я открыл дверцу шкафа, прошел насквозь, и меня накрыло небо. Чистейшее, в звездах до самого горизонта. Пахнет влажной землей, и мне вдруг захотелось поваляться в осенних листьях, хотя сейчас разгар лета.
Эмиль оседлал свой велик и поехал в сторону плато Лежере. Черное пальто растворяется в темноте, не человек, а тень на велосипеде. А в кармане у тени аккуратно сложенный листок. Мне за Эмилем не угнаться.
Я остался стоять под открытым небом и вдыхать запах воли. Чтоб надышаться впрок. Надо бы вернуться и постараться уснуть, но я так взбудоражен, что сну еще трудней сморить меня, чем обычно.
Я нырнул обратно в тайный ход, прошел на цыпочках через кухню, толкнул тяжелую дверь. Она заскрипела еще сильнее, чем лестничные ступеньки. Спасибо, выручил тети-Луизин храп. Осторожно ступая, я поднялся в кухню и осмотрелся. Обеденный стол, слишком большой для троих. Посуда разбросана – бомбежка, как всегда, устроила разгром.
Что, если я повстречаю того самого вора? Повторяю в уме заготовленные на этот случай фразы. Как-то робею. Но вора на кухне нет. Я осмотрелся по сторонам, будто собирался переходить через дорогу, и ринулся дальше. Вылазка только началась.
Лестница наверх скрипит вовсю. Но мне уже не до этого. Я должен как можно скорее попасть на чердак. Если проснется бабушка, все пропало. Но вот уже и дверь.
Смотрю в замочную скважину и слушаю, приложив к двери веревочный телефон. Я бы и целую ночь так простоял в засаде. Папа научил меня терпению, оно необходимо, чтобы забивать голы и наблюдать за птицами.
Мелькает чья-то тень, слышатся уже знакомые шаги. Кто-то там откашливается, звенит посудой. А потом слышится тук-тук-тук-тук-тук – похоже на стук пишущей машинки.
Лучше сейчас вернуться. Но в следующий раз, когда будут бомбить, я войду и, пока вор обчищает дом, заберу свою шкатулку. Сам взломщиком и вором стану.
Вдруг шаги приблизились, и тень все загородила собой в замочной скважине. От железного скрежета в веревочном телефоне у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Я отскочил и спрятался в глубине коридора. Дверь медленно открывается. У меня пересохло во рту, язык похож на старую губку, застрявшую между зубами.
Тень, тоже ступая на цыпочках, выходит из чердачной комнаты. Молюсь тети-Луизиному Богу, чтобы тень не заперла за собой дверь на ключ. Она ее на ключ не запирает. Тетя Луиза, я тебя люблю!
У тени обнаруживаются две ноги, две руки и голова в капюшоне, под которым не видно лица. Она обута, но двигается еще тише, чем я в носках. Вот это, я понимаю, настоящая кошка. Даже лестница смерти под ее шагами молчит. Ни единого скрипа.
Я разрываюсь между двумя желаниями: то ли разбудить весь дом, чтобы вора поймали с поличным, то ли забраться на чердак и поискать свою шкатулку. Сердце громко колотится в груди и заглушает то, что подсказывает разум.
Заветная дверь приоткрыта. Я подхожу к ней поближе, заглядываю на лестницу. Прикладываю к стенке веревочный телефон. Слышно, как кто-то ходит и звякает посудой. Тень, значит, тырит еду. Моя гипотеза подтверждается. Наверно, она себе кофе делает. Я чуть не крикнул, чтоб она не трогала бабушкины вещи, но сдержался. Другого случая обследовать чердак может и не представиться.
Глаза не сразу привыкают к темноте. Постепенно проступает серый, потом серебристый свет. Камин разворочен, в крыше дыра, но луна невредима. Она мне заменяет ночник.
Я будто попал в корабельный трюм. Скрипят половицы, ветер играет, как на клавишах, на сломанных черепицах. Моих шагов не слышно – их перекрывает стук сердца. Действовать надо тихо и быстро, лучше, чем бомбежный вор.
С каждым моим шагом крыша все больше сближается с полом. Передо мной что-то вроде каюты, где стоит стул и стол с пишущей машинкой на нем. Такой же, как твоя. Нажимаю несколько клавиш и узнаю звук, который слышал в своем телефоне.
В углу устроено что-то вроде будочки, как маленький чердак внутри большого. На потолке целая россыпь приколотых кнопками записочек. Каждая – как незнакомый язык. Я бы хотел прочитать их все прямо сейчас. Но вор, скорее всего, с минуты на минуту допьет кофе и вернется в свою нору.
Всяких коробок и шкатулок вокруг полным-полно. Целый коробочный городок. И почти все похожи на мою исчезнувшую, которую ни в коем случае нельзя открывать. Что ж, придется открыть их все.
Я прямо задрожал от неожиданной радости. С тех пор как ты ушла, такого не было ни разу. Это немножко выбило меня из колеи, но не настолько, чтобы я перестал искать. Заглядываю в первую шкатулку – пусто. Во вторую – тоже. И третья заполнена пустотой.
Так мне показалось. Но, открыв крышку пошире, я обнаружил потайное отделение. А в нем – фотографии: дядя Эмиль с сигаретой во рту едет на велосипеде, не держась за руль; папа в военной форме; вилла “Иветта” в Монпелье и я в школе – делаю вид, что пишу; бабушка, тетя Луиза и ты.
Я вижу тебя первый раз, с тех пор как ты умерла. Но я поклялся больше никогда не плакать. Хотя одна слезинка все-таки сорвалась. Скатилась по щеке к губам, и я ее тут же выпил, поэтому не считается.
Внутренний голос шепчет, что надо поскорее сматываться, прихватив фотографии, это уже хорошая добыча. Завтра расскажу все Эмилю, и уж на этот раз он мне поверит. Пойдет на чердак с ружьем, которое висит над камином, и выгонит вора, а я тогда, если повезет, смогу забрать свою шкатулочку. Но какой-то другой внутренний голос шепчет: теперь или никогда, надо искать шкатулку, даже если есть риск остаться запертым на чердаке с таинственной тенью.
Все-таки я решил уйти, но тут между двумя фотографиями мне попался аккуратно сложенный листок бумаги. Это письмо. Почерк твой. Чернильные строчки приковали мои глаза – теперь не оторвать.
Монпелье,
20 мая 1944
Дорогая Дениза[9] и все домашние!
Простите, что мы так долго молчали. Представляю, что вы, должно быть, подумали. Сейчас я объясню, в чем дело. Мену простудился и тяжело заболел, температура поднималась
