Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 - Нелли Шульман
– Диккенсом и Войнич товарищ Фрэзер занимается с Машей, – подумал мальчик, – со мной он даже не обсуждает художественную литературу… – узнав, что Саша готовится к военной стезе, британец кивнул:
– Нужная лексика мне хорошо знакома… – больше он ничего не сказал, но Саша и так понимал, что преподаватель не штатский человек:
– То есть штатский, скорее всего дипломат, но на войне дипломаты часто становились разведчиками… – о своем настоящем имени учитель не говорил, а Саша не спрашивал:
– Его законсервировали, что называется. Он коммунист. Скорее всего, он попросил разрешения приехать в СССР, когда почувствовал неладное… – иностранцам закрыли доступ в Куйбышев:
– Здесь он в безопасности, – подумал Саша, – незваных гостей в городе ждать не стоит…
Мальчик посмотрел на антикварные часы, на каминной полке. В бывшем купеческом особняке восстановили и прочистили дымоходы, окружив камины медными решетками. Весело трещал огонь. В сером свете клонящегося к закату, декабрьского дня, блестели рамы картин, в простенках: «Ленин и ходоки», «Выступление депутатки», «Да здравствует советская наука!»
На последнем холсте ребята и девушки, в белых халатах, с комсомольскими значками, склонились над чертежами. Саша незаметно улыбнулся:
– Марта всегда показывает на рыженькую девушку, и говорит, что это она… – стрелка на часах приближалась к трем дня. Саша понял, что волнуется. После полдника, Михаил Иванович забирал его из особняка, на служебной машине. Генерал коротко заметил:
– Даже если бы я что-то знал, милый, я бы не мог тебе сказать. Приказы начальства не обсуждаются… – в Бузулуке, на закрытом аэродроме, Сашу ждал генерал Серов, новый председатель нового Комитета Государственной Безопасности. Мальчик решил, что его везут на встречу с товарищем Котовым:
– Либо он вернулся с задания, либо прилетел в отпуск… – и в том, и в другом случае, упоминать о коллеге покойного отца, было нельзя. Саша хорошо знал, что такое секретность:
– Но получится неловко, – смутился он, – товарищ Котов останется без подарка. Он хочет встретиться со мной, а я приеду с пустыми руками… – в ответ на робкую просьбу Саши, Маша Журавлева отмахнулась:
– Ерунда. Одним тортом больше, одним меньше, с нашим застольем, повар и не заметит… – его не спрашивали, зачем ему понадобился торт. Саша вез в Бузулук картонную коробку, с домашним наполеоном:
– Маша расстроилась, что я не смогу с ними отметить праздник, – вздохнул Саша, – но на «Щелкунчика» мы пойдем вместе, балет после нового года… – он понимал, что товарищ Котов не расскажет о своем задании:
– Он хочет повидаться, – сказал себе Саша, – он помнит обо мне. В конце концов, именно он, первым, сказал мне, кто я такой, на самом деле… – аккуратно запакованные подарки для Маши и Марты Саша оставлял под елкой. До него донесся голос товарища Фрэзера:
– Ты прав, текст сложный. Ты не обязан знать дипломатические выражения, но давай постараемся вспомнить нужные обороты речи… – в статье говорилось о нынешней работе дипломатов и секретного ведомства. Выписывая в тетрадь новые слова, под диктовку Марка Петровича, Саша поинтересовался:
– Что за этаж Х, в Лондоне, и почему все работники обозначены буквами… – Фрэзер, в прошлом Дональд Маклэйн, соратник Кима Филби, развел руками:
– Понятия не имею, Александр. Но, по слухам, там всем заправляет некий М, кем бы он ни был… – Фрэзер проверил колонку слов, в тетради Саши:
– Отлично. Еще раз прочти текст и приступай к работе.
Подтянув к себе чистую тетрадку, Саша начал писать.
Бузулукский бор
Наум Исаакович Эйтингон узнал свои костюмы, два года назад висевшие в отделанной орехом гардеробной, в московской квартире. В его купленный в Париже саквояж неизвестный работник Комитета положил кашемировые, итальянские свитера, английскую туалетную воду.
Стоя у зеркала, Наум Исаакович понял, что за два года не похудел и не раздался. Он провел рукой по густым, черным, с заметной проседью волосам:
– На баланде меня не держат, но и разносолами не балуют. Однако к празднику Серов расстарался, накрыл поляну…
Эйтингон понятия не имел, где находится домик, напоминающий альпийское шале. На закрытую территорию его привезли в черной «Победе», с затемненными стеклами, в сопровождении машины охраны. Наручники, ему, правда, не надели, как не надевали их последние два года:
– Они не боятся, что я убегу, – вздохнул Эйтингон, – они уверены, что я не брошу своих малышей и Сашу… – об официальной семье он не думал:
– У них все в порядке. Хрущев не Сталин, им оставили квартиру и дачу, никто не снимал моих детей с работы… – ему разрешали один конверт в месяц. Сразу после ареста, во внутренней тюрьме Лубянки, осенью пятьдесят третьего, он попросил о письме девочкам и Павлу. Его следователь покачал головой: «Нет».
Поправив узел шелкового галстука, Эйтингон покосился на Серова. Председатель Комитета, с аппетитом ел большой бутерброд, с черной икрой. Свободной рукой он листал страницы какой-то папки:
– Не мои документы, – подумал Эйтингон, – но папка наша, с Лубянки… – он усмехнулся:
– Трофей, кстати. При штурме Берлина в зданиях нацистских министерств нашли много всякой канцелярии. Папки, ручки, карандаши, блокноты. Я тоже привез в Москву ящик блокнотов, а теперь ими пользуется Серов… – на белой, накрахмаленной скатерти лежала одна из его записных книжек.
Он не ожидал, что генерал скажет ему, где стоит коттедж:
– Где угодно, – горько подумал Эйтингон, – у нас большая страна. На прогулках я ничего не вижу, кроме неба… – его держали в отдельно стоящем здании, при какой-то колонии. Эйтингон слышал лай собак, далекие распоряжения, в динамике. Иногда до него доносился лязг засовов, в коридоре. Гулять его выпускали в наглухо закрытый дворик, зимой занесенный снегом. Весной сугробы стаяли. Наум Исаакович надеялся на землю, и, может быть, даже на траву, но увидел только серую брусчатку:
– Словно у Ван Гога, в «Прогулке заключенных», – вспомнил он, – остается ждать шальной бабочки… – бабочка к нему пока не залетала. На прогулках, прислонившись к стене, покуривая, он следил за черными точками птиц, в высоком небе. Иногда Эйтингон замечал и самолеты:
– Недалеко аэродром, куда меня привезли. Больше двух часов дороги от Москвы, – он задумался, – но я даже не знаю, в каком направлении мы летели… – оказавшись в шале, он понял, что находится во владениях Комитета:
– Лаврентий Павлович тоже строил для себя такие гнездышки, но здание совсем свежее… – столовую отделали серым, карельским гранитом, мебель обтянули шкурами зебры. Зеркало было антикварным, венецианским:
– Вещь с дачи Лаврентия Павловича, на озере Рица, то есть с недостроенной дачи. Он собирался поселить в особняке Саломею… – Наум Исаакович не сомневался, что Комитет найдет беглянку:
– Хрущев не Сталин, но память у него тоже отличная. Они будут использовать Моцарта, плод наших трудов… – половицы, черного дерева, заскрипели. Присев к столу, невозмутимо налив себе кофе, Эйтингон щелкнул зажигалкой:
– У меня в пайке «Беломорканал», а сюда они привезли американские сигареты. Впрочем, я ведь приехал в отпуск, из заграничной командировки… – ему стало жаль Сашу:
– Бедный парень, придется ломать перед ним комедию. Но я не могу отказаться, я должен выполнять приказы проклятого избача… – еще во времена Берии, так, за глаза, звали Серова, – от моего поведения зависит жизнь моих детей… – генерал пощелкал резинкой блокнота:
– Вы поняли, гражданин Эйтингон. Вы сообщаете мальчику о скорой реабилитации его деда, Александра Даниловича Горского, и проводите с ним новый год. Елку подготовили, подарки тоже… – едва увидев подарки, Эйтингон хмыкнул:
– Все западное. Немецкая готовальня, канадские хоккейные коньки, шотландские свитера, американские книги. Понятно, что я нахожусь на конспиративной работе, в Британии или Америке… – Серов, со значением, повел рукой к стене:
– Помните, что встреча пройдет под наблюдением наших работников… – Серову казалось особенно забавным, что дети Эйтингона находятся в десятке километров от шале:
– Здесь они, разумеется, не появятся, территория охраняется. Поговорю с ним, и поеду в Бузулук. Меня ждет профессор, с рекомендациями, а вечером Журавлев привозит на аэродром Сашу… –
