Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович
— Напускал, государь, напускал, — с охотой заговорил Прошка. — Возьмет какого беса и тотчас напустит.
— Да как напускал-то? Ведаешь? приговаривал, чай, что.
— Приговаривал, — повторил квасник, не так бойко. — Как не приговаривать? Только вот малость запамятовал, как он приговаривал-то. Дай срок…
— Государь, батюшко, — сунулась вдруг горбатая старушонка Феклица. До той поры она стояла в углу, никто об ней и не вспомнил. — Дозволь, государь, я тебе подлинно скажу, что вор Ондрейка приговаривал.
— Говори, коли ведаешь.
— «Стану я, не перекрестясь, выду я, не благословясь, пойду я на море-окиян. Есть на море-окияне лежит бел горюч камень. На том камени стоит дерево суховерхое. И как то дерево сохнет, чахнет, так бы раб божий какой сохнул да чахнул». На кого так по ветру напустит, тот враз и зачахнет. И то он все сказывал, как на костях ворожил. У его, государь, завсегда в горнице человечья кость припасена была.
— Государь, — выступила вдруг Олена, — дозволь и мне слово молвить. — Феклица та сама ведомо ворожея. То она и приговоры борзо сказывает. Клеплют они, государь, на Ондрейку.
— Не любо, Оленка, как послухи на мужа доводят! — злым голосом сказал дьяк. — Не поспела, знать, блинками да пирожками их употчивать.
— Пошто, государь, потчевать? Мы не так богаты.
— Батька казны пришлет. Он у тебя богатей. Молчи лутче, Олена. Нет тебе веры.
Олена посмотрела на мужа, но тот отвел глаза в сторону. Не мог он ей сказать, про отцовскую грамотку.
— Не меня, так Афоньку спроси, государь, — сказала Олена. — Он ведает, ворожил ли Ондрейка.
— Ин, будь по твоему слову, — согласился дьяк. — Подь сюда, Афонька. Сказывай, колдовал ли тот вор Ондрейка. Аль ты за его порукой, что не ворожил он и порчи на людей не насылал?
Глянул дьяк на Афоньку, тот весь так и задрожал, даже зубы во рту застучали.
— Государь милостивый! — взмолился он. — Сирота я бесталанный! Помилуй ты меня, холопа твоего! Не вели казнить!
— Как все подлинно скажешь, как попу на духу, так и не казнят тебя, — сказал Алмаз Иванов.
— Все скажу, государь милостивый! Как на духу, — торопился Афонька.
— Ну, говори. Ворожил Ондрейка, порчу насылал, зелье колдовское варивал? Кости человечьи у себя в горнице держивал? — спрашивал дьяк.
— Варивал, государь, зелье. Не сказывал мне в те поры, что колдовское. Кабы ведал я, ох, и к печи б не подошел. — Афонька задергал руками, да они были крепко связаны. Слезы так и бежали у него по лицу. — Помилуй меня, государь!.. И кости человечьи у его, государь, были. Ворожей он, государь. А меня по неразумию моему… Как я сирота горький…
Алмаз Иванов опять начал сердиться.
— Сказывай, какие наговоры Ондрейка приговаривал, как порчу насылал, — сказал он.
— Скажу, государь, не гневись лишь. — Афонька еще сильней задрожал. — «Стану я… на дерево… горюч-камень… Пойду я… на море-окиян… И как оно сохнет, чахнет… Помилуй, государь, запамятовал я…
— Ладно, — сказал Алмаз Иванов. — А то памятуешь, что те наговоры Ондрейка приговаривал, как зелье варил, да порчу насылал?
— Памятую, государь, памятую…
— Афонька! — крикнул вдруг Ондрейка. — Побойся ты бога!
— Молчи, вор Ондрейка, — закричал на него дьяк. — Ведаем мы ноне про все твое ведовство и колдовство. И про смертное убойство ведаем. Не поспела, знать, твоя жонка послухов накупить. Сыщем и про твое умышленье на государское здоровье. Быть тебе, Ондрейка, в срубе сожженным. — Бориско, — обратился дьяк к подъячему. — Всех приводных людей за караулом держать. Домой никого не пущать.
— А квас-от мой, государь, как же?.. — крикнул было Прошка, но стрельцы уже гнали всех в заднюю дверь.
— Чуешь, Юрий Ондреич, каков малый-то! — сказал дьяк, как за приводными людьми закрылась дверь. — Горюном прикинулся, а выходит самый злой вор и богоотступник. И убойца смертный! А у князь Никиты-то Одоевского с им добрая по̀знать была. Я для князя опросный лист приготовил. Когда государь назначил боярам допрос ему чинить?
— А я, Иваныч, тово, путем-то государя не спрошал. Смутен больно ноне государь. Да ты не сумлевайся. Ноне же поговорю государю. Завтра аль бо после завтрава и позовем князь Никиту. И тебя я в те поры вверх[50] возьму.
— И Фынгаданова дохтура допросить бы надо поскорея для того, как Ондрейка на государское здоровье умышлял.
— Про дохтура-то я сказывал. То не ближний боярин. Государь дозволил Фынгаданова в Приказе допросить. Тебе лишь молвить запамятовал я.
— Ин ладно. Допрошу немца, Юрий Ондреич, и тебе доложу.
Немец доктор
На другой день дьяк Алмаз Иванов позвал в Приказ доктора Фынгаданова.
Доктор немец, хоть и не мало лет в России прожил, а говорить по русски не научился. Все с переводчиком ходил. К каждому немцу доктору такой переводчик назначался, толмачем назывался, из русских, да только языку немецкому наученый. Правда, понимать-то доктор по русски понимал не плохо, а говорить сам не мог.
Фынгаданов (фон Гаден) был доктор ученый. Во дворце лечил. Не самого царя Алексея Михайловича, а детей царских и царицу первую Марью Ильинишну. Вторая, Наталья Кирилловна, молода еще была, не хворала.
Росту Фынгаданов был высокого, сутуловат только немного, волосы рыжие, а усы и борода сбриты. Вошел он в Приказ, точно в гости, кивнул дьяку, сказал: «Guten Tag»[51] и что-то переводчику заговорил.
— Фридрих Карлович, — сказал переводчик, — просит спрос учинить поскорея. Надобно ему в Оптекарский приказ итти, травам каким-то испытанье делать.
— Вишь, какой прыткий! — сказал дьяк: — вызван он сюды по государеву указу ответ держать. Дело важное. Государево слово сказано. Спроси ты его, ведает он Ондрейку Федотова, лекаря и давно ли, нет ли?
Доктор Фынгаданов головою закивал и сразу что-то заговорил толмачу.
— Лекаря того, Ондрея Федотова, доктор давно ведает, — сказал толмач. — С той поры, как лекарь Федотов в Оптекарском приказе учеником был. У его-де, у Фынгаданова, лекарь Федотов и лекарской науке обучался. Ондрей Федотов лекарь добрый.
— Вишь ты! — ученик его, — сказал дьяк, нахмурясь. — То-то он его и хвалит.
Доктор опять что-то живо заговорил.
— Чего он лопочет? — спросил дьяк.
— Говорит, всякие, мол, ученики бывают. Русские-де в науке мало понимают. Иные ученики сколь много лет учатся, а толку нет. А Федотов-де, лекарь ученый, добрый лекарь.
— Вишь, нашел себе Ондрейка заступу! А пошто он Ондрейку вверх, в государынины хоромы водил и государских детей ему показывал?
Фынгаданов отрицательно замотал головой и сказал сам:
— Нэ било. Дворес нэ водиль.
— Вишь, — не признается! А нам про то, дохтур, подлинно ведомо, — сказал дьяк прямо Фынгаданову. — Государево слово сказано. А как будешь ты, дохтур, от того отрекаться, так отправим
