Иоанн III Великий. Ч.1 и Ч.2 - Людмила Ивановна Гордеева
Так прошли два года после замужества сестры Анны. Феодосии исполнилось шестнадцать, и матушка решила устроить в связи с этим небольшое торжество у себя в хоромах. Иоанн Васильевич тоже пришёл поздравить княжну, подарил ей жемчужные бусы и на этот раз, как никогда, был поражён её красотой.
Матушка впервые нарядила девушку столь богато. На ней было светлое, расшитое золотыми и серебряными нитями платье, тоненькая талия была затянута широким золочёным поясом, светлая головка украшена изящным волосником из золотистой сеточки с небольшой диадемой впереди, на которой горели яркие сапфиры, обрамленные речным жемчугом. На плечи её был накинут широкий голубой опашень, также расшитый по краям яркими сверкающими нитями и каменьями. Глаза княжны сияли, я вся она была такой хрупкой и прекрасной, что неудержимо хотелось взять её на руки, прижать к себе, завладеть ею единолично. Но кругом были люди, и он, пересилив себя, сумел быть строгим и сдержанным, поздравил и удалился. А потом весь вечер не находил себе места, потому что все его мысли и желания были сосредоточены на одном: он хотел видеть Феодосию, хотел быть с нею...
Наконец, после ужина, когда уже начинало темнеть, и слуги, закрыв все наружные двери, разошлись по своим домам и комнатам, он не выдержал и, словно подгоняемый кем-то, направился по галерее в сторону матушкиных хором. Он хотел пройти прямо в комнаты Феодосии. Конечно, он опасался встретить кого-то из слуг или саму Марию Ярославну и придумывал, как он тогда будет оправдываться. Ведь девушка может оказаться не одна у себя в комнате, к примеру, заниматься при свечах каким-то рукоделием с приближёнными... И если кто-то увидит его там — это будет нехорошим знаком, поводом для пересудов. Но он надеялся что-то придумать, оправдаться. Подчинившись неосознанному влечению, Иоанн вышел из кабинета и решительно двинулся к цели. Но тут же вновь засомневался, замедлил шаги и почти остановился у открытой двери, которая вела из перехода в маленький внутренний двор с садом и беседкой.
Стояла золотистая осень, в сумраке щебетала какая-то птичка, было слышно, как шелестят листья на деревьях. Он сделал несколько шагов на улицу, в сторону беседки, увитой живыми цветами и зелёными ветками. И вдруг почувствовал, догадался, что там кто-то есть. Услышал, как застучало собственное сердце. Оно предсказывало блаженство. Иоанн сделал шаг туда, внутрь. Она тоже сделала шаг ему навстречу, и они оказались в объятиях друг друга. Это было первое их свидание, это были первые настоящие поцелуи. Сначала они не могли говорить, они насыщались прикосновениями и ласками, по которым истосковались, которых давно ждали.
Наконец, оторвавшись от её губ, он спросил: «Ты давно здесь?» — «Да, — прошептала она. — Как гости разошлись, я сказала Марии Ярославне, что устала, пойду к себе отдохнуть, но я не могла ничем заняться, я даже молиться не могла, потому что смотрела на Господа, а думала о тебе... И я пошла сюда... Одела это платье с пуговицами...» — «Да-да, пуговицы...» Он нащупал у неё под горлышком пуговицу и расстегнул её: «Так удобнее целовать тебя». Она не сопротивлялась, подставляя под его губы свою тёплую, нежную кожу. Он расстегнул ещё одну и ещё, и в его руке оказалась маленькая нежная грудь, под которой часто-часто билось сердце. Он поцеловал припухший сосочек и чуть не задохнулся от нахлынувшего желания, мелкая дрожь пробежала по его телу.
Она испытывала что-то подобное, не мешая ему, не останавливая, возможно, потому, что видела: он не позволяет себе ничего резкого и грубого, боится обидеть её, относится к ней всё ещё как к ребёнку. И это было так, Иоанн обуздал свои желания и наслаждался лишь хмелем прикосновений, не испытанной прежде нежностью и целомудренной страстью.
Они не замечали, как летело время, и он очнулся лишь, когда она прошептала: «Мне надо идти, меня могут хватиться». С трудом оторвались они друг от друга и, ни о чём не договариваясь, разошлись в разные стороны.
Великий князь уже почти дошёл до своего кабинета, но понял, что не сможет уснуть, от пережитого только что волнения начинала болеть голова, разбуженная страсть продолжала волновать его. И тут он вспомнил о жене. После смерти отца Иоанн переселился в его терем, Маша заняла хоромы великой княгини. По сложившейся традиции супруга не должна была сама являться в хоромы государя. А его редко влекло в её опочивальню. Вот и теперь он уже почти целый месяц не был у Маши. Они виделись у сына, в церкви, несколько раз она приходила к нему по домашним делам и даже упрекнула, что он совсем забыл о ней. Но он глядел на свою добрейшую, но преждевременно увядшую, уставшую неведомо от чего жену и у него не просыпалось ни малейшего желания прикоснуться к ней. А теперь... Теперь ему нужна была женщина.
Машины хоромы находились рядом с его палатами, лишь короткий переход отделял его опочивальню от её. Иоанн прошёл через кабинет, заглянул в комнату слуги — тот, кажется, спал: слышалось его протяжное сопение. В своей спальной он вымыл из стоящего наготове серебряного кувшина лицо и руки, снял сапоги, порты, кафтан и прямо на рубаху надел длинный восточный халат. Вставив ноги в домашние туфли, двинулся по проторённой за много лет дорожке к своей благоверной. Кровь всё ещё бурлила в его жилах, и он спешил. Отворил дверь, которую в последнее время запирал на ключ, чтобы ни Маша, ни её слуги не тревожили его без надобности, и через короткий переход прямиком попал в её хоромы.
Маша, одетая в ночную сорочку, стояла перед иконой. Она удивилась и обрадовалась ему одновременно. Не говоря ни слова, Иоанн задул свечи, взял её за руку и подвёл к ложу. Прямо на пол сбросил свой халат, потом на старой привычной постели испытал удовлетворение, которого не знал ни прежде, ещё мальчишкой, ни позже, зрелым мужем, ни с теми девицами, которых пользовал несколько раз на охоте и живя подолгу в своём дворце в Коломне.
В темноте ему мерещилось лицо Феодосии, её кожа, губы, нежный голосок, и он, дойдя до апогея, до вершины страсти, издал стон, которого сам от себя не ожидал, не предполагал,
