Барбара Хофланд - Ивановна, или Девица из Москвы
Прощайте! Я писал вам всю ночь в мрачном месте, бывшем некогда подвалом городского собора. Сквозь решетки окон мне видно, как отовсюду стекаются остатки французской армии, готовясь теперь, когда последнее их дело сделано и последняя добыча получена, освободить сцену своей преступной жестокости, оставляя, тем не менее, позади себя бесчисленные доказательства бедствий, которые коснулись и их самих, ибо каждое сохранившееся здание превращено в лазареты для их же больных и раненых, брошенных на произвол судьбы. Пострадавшие лежат с неперевязанными ранами, открытыми для проникновения всяческой заразы, почти лишенные какой бы то ни было еды и зачастую почти голые, у них не осталось надежд на спасение, и они так нуждаются в утешении. Эти несчастные существа дошли, кажется, до крайней точки бедствия. И если к их положению в настоящее время присовокупить ощутимое различие между их жизнью в этом разрушенном городе и жизнью в теплом климате на плодородных равнинах родной страны, то одни только физические их страдания будут рвать сердце на части от жалости. И к ним, должно быть, добавляются муки разбуженной во многих умах совести. Ибо каким бы бесспорно ужасающим ни было поведение французской армии, какое бы бессчетное число отдельных личностей ни последовало за врагом рода человеческого и ни совершенствовало бы его систему правления, глупо и безнравственно допускать, что средь этой огромной массы людей нет множества храбрых, благородных и дружелюбных личностей, таких, которые играют навязанную им в этой трагедии роль и испытывают отвращение к делу, которым они вынуждены заниматься.
И снова я прощаюсь, поскольку появляется возможность выбраться наружу незамеченным и встретиться с Томом в назначенном месте. О, если б мог я принести неистощимый кувшин вдовицы и накормить каждого несчастного, что встретится на моем пути! Сколько жалобных криков будут терзать мой слух! Сколько вдовьих и сиротских слез увидят мои глаза! Конечно, потребуются некоторые средства, чтобы накрыть стол в этой пустыне, не то счастливыми можно считать тех, кто пал от меча в первой же атаке; ибо всем остальным предназначена судьба, в сравнении с которой все другие страдания легки, как воздух.
О, этот человек, этот человек,Облеченный недолговечной, ничтожной властью,Он выделывает такие фантастические трюки пред высшей Силой,Что заставляет плакать ангелов.
Всегда ваш, Эдвард Инглби
Письмо XIII
От того же к тому же
Москва, 5 нояб.
Я нашел ее, Чарльз! Да, благодаря всему восхитительному и возвышенному, что есть в женщине, я нашел ее! Божественная Ивановна! — Неприятности, тревога, усталость, опасность! — Пустяки! Видеть ее, бросать лишь мимолетный взгляд на краешек ее одежды было бы наградой на всю жизнь, посвященную служению ей, и для любого мужчины было бы счастьем в экстазе умереть за нее. Только не говорите мне, что то же самое я произносил раз пятьдесят, рассказывая о Шарлотте, Бетси и еще черт знает о ком. Скажу вам, что я никогда не говорил, не мог так говорить и так думать или испытывать нечто подобное той страсти, если это действительно страсть, которая вдохновляет меня, стоит лишь подумать об Ивановне Долгорукой.
Это не любовь. Нет! Оттого, что у нее возвышенная ангельская душа — это не любовь, но некое благоговение, невыразимое восхищение, абсолютное подчинение разума ее достоинствам, ее страданиям и, быть может, до какой-то степени и ее красоте. Ничего подобного я никогда не испытывал ни к одной женщине. В этом чувстве есть нечто возвышающее мою натуру и осуществляющее наяву мои восторженные мечты, в которых открывается связь с созданиями иного мира, и я горжусь тем, что способен на такое состояние. Я бы не хотел низвести Ивановну с ее воображаемого трона до жизни земной. В сущности, мне и в голову не могло прийти ничего подобного. Жениться на Ивановне — это своего рода святотатство.
Вижу, вы качаете головой. Ну-ну, patienza[1], в надлежащее время вы получите мой рассказ; но кто, преклоняя колени у храма своего святого-покровителя, пересчитывал бы ступени, которые привели его туда?
Три дня, облачившись в одежду русского крепостного, бродил я по этим необъятным развалинам, словно блуждающий призрак печального ангела-хранителя, не находя никаких свидетельств существования этой восхитительной девушки. Наверняка я знал лишь одно: никто не видел ее мертвой. Но мне встречались люди, которые полагали, что она могла уйти с французским офицером, забравшим ее из госпиталя, где она пребывала около трех недель вместе со своим дедом. Я начал опасаться, что уже не смогу догнать ни этого почтенного старца, ни эту беспутную молодую особу, ибо боялся, что именно такой она стала. Ну не мерзавец ли я, коли осмелился предположить, что подобное возможно! — Но, хватит об этом.
Москва издавна расположилась на таком огромном пространстве, что искать в ней человека без карты или компаса было, верно, делом трудным во все времена. Теперь же, по разным причинам — и вовсе невозможным. Но я решил упорно продолжать поиски. И, рассудив, что если у Ивановны есть хоть какая-то возможность спрятаться самой и спрятать своего престарелого родственника в руинах их собственного дворца, то это наиболее подходящее место для поиска, и потому неоднократно отправлялся туда — к великому неудовольствию Тома, поскольку ему было известно, что графиня Федерович уже посылала туда одного верного слугу, который был убит, когда с таким же поручением рыскал по дворцу. Том считал, что одной жертвы достаточно, и настойчиво советовал мне держаться подальше от дворца, прозрачно намекая при этом, что там водятся враги, которых надо бояться больше, чем те, что состоят из плоти и крови. А что касается него, то, хотя он и считал унизительным уклоняться от француза, тем не менее к любому мужчине, хладнокровно убитому французом, испытывал великую неприязнь. И кто знает, сколько трупов подстерегает нас в этом дворце, и у каждого по «двадцать смертельных ран в голове».
Несмотря на глубокомысленные доводы Тома, почему следует избегать таких приютов для призраков, прошлой ночью я допоздна удачно вел наблюдение у дворца, и, только собрался уходить, как увидел двух французов с факелами в руках. Они поднимались по лестнице в дальней части здания, которая больше всего пострадала от пожара и потому не являлась объектом моего внимания, так как была слишком разрушена, чтобы служить тайным убежищем кому бы то ни было. Французы выглядели больными и явно страдали от ран, поэтому я решил, что они не представляют для меня опасности и есть смысл к ним обратиться, что немедленно и сделал. Я попросил их одолжить мне на время за небольшую плату факелы.
Французы повиновались, не проронив ни слова и с таким таинственным видом, что, забирая факел у одного из них, Том смотрел на него так, будто не был полностью уверен, действительно ли этот человек один из тех самых личностей, которые вызывают в нем такую антипатию. Однако он с отчаянной смелостью последовал за мной вниз по тем ступеням, по которым поднимались французы. Но не прошли мы и полпути, как из другой части здания до нас донесся ужасный крик. Он был резким и пронзительным, и, судя по всему, кричала женщина или мальчик. Мы тут же повернули назад, на секунду остановились и стали прислушиваться в надежде, что если крик повторится, то он приведет нас именно туда, откуда он исходит. Но стояла мертвая тишина.
«Знаете, там что-то неладно, — сказал Том. — Сэр, какое-то несчастное создание, ясное дело, увидело чего-то такое, что прям-таки напугало его до потери сознания. Как знать, что мы там увидим?»
«Ну, хотя бы попытаемся взглянуть», — сказал я и направился в узкую галерею.
Я ступал очень осторожно, боясь упустить малейший звук, но так ничего и не услышал. Потом я прошел через несколько комнат, которые не так сильно пострадали от огня, но явно — от грабежа. Из одной комнаты пробивался луч света, и я поспешил туда.
Никогда, «пока память не оставит меня», не забуду я сцену, что предстала пред моими глазами и сковала мой рассудок. Высокая стройная женщина ослепительной красоты, в разорванной одежде и с растрепанными волосами, держала в руке кинжал, залитый кровью, будто только что выдернутый из груди красавца-мужчины, лежавшего мертвым у ее ног. Лицо ее было настолько бледным от ужаса, очертания ее хрупкой фигуры столь зыбкие, что никакой иной образ не смог бы лучше соответствовать представлению Тома о призраках. Едва взглянув на него, по дикому выражению его лица я понял: он уверен, что этот светловолосый призрак вовсе не земное существо. Я же объяснил себе увиденную сцену как результат схватки, в которой плоть боролась с духом и потерпела ужасное поражение. Образ прекрасной девы предстал в моем воображении божественным символом России, ликующей при освобождении от павшего захватчика, но все еще бледной и содрогающейся от страданий, причиненных поверженным врагом. Величие ее спокойствия, в котором смешались высшая справедливость с мягкостью женской души и, казалось, ненависть с жалостью и ужас с самооправданием, — все это вместе создало впечатление, настолько отличное от того, что я наблюдал в женщинах прежде, что оно никогда не изгладится из моей памяти.
