Михаил Кураев - Записки беглого кинематографиста
— Ты же всю жизнь говорил, что вы из немцев, а теперь вдруг «нас, евреев».
— Миша, поверь мне, никто не будет задавать вопросов, из немцев я или из шведов. Тебя завтра на студии не будет.
— И ты думаешь, тебе поверят? Я ведь на студии не первый день…
— Вот видишь — перепугался. И правильно. Сам знаешь, что поверят, — еще больше сочувствуя, еще больше сострадая мне, проговорил Леша. — Все же знают, что мы с тобой дружим, кому же верить, как не другу. Поверят, и не только мне. Любому поверят. Любой подойдет и закричит: «Что тебе евреи сделали?! За что ты нас не любишь?!» — и все, Миша, у тебя начнется новая жизнь…
— Леша, а ведь ты провокатор.
— Миша, о чем ты говоришь — если люди сервизы на пол кидают, то, значит, уже все позволено.
— Но сколько-то тарелок уцелело? — Я попытался ухватиться за сервиз.
— Не поверишь, Мишка, — ни одной. Будто она всю жизнь только сервизы на пол кидала. — И снова мне показалось, что в последних словах мелькнула нотка гордости. Он умел ценить мастерство в любом деле.
— Меня жена кинула, а ты над тарелками убиваешься.
— Ты меня извини, Миша, но ты вещь менее ценная, чем настоящий китайский сервиз. Потом, тебя кинули, но ты же не разбился. А что я маме скажу, когда она с дачи вернется?
Я уже было успокоился, но, заметив это, приятель снова сокрушенно закачал головой:
— Ты не думай, что отвлек меня сервизом, нет, я все-таки закричу. И все услышат. И в кафе, и на студии, и в городе. А ты будешь ходить и говорить: провокатор, не провокатор… — Леша опять впал в грустную задумчивость. Оказывается, он прикидывал, где бы я мог найти сочувствие и понимание. — Ты знаешь, Миша, я сейчас подумал и пришел к выводу: тебя даже в парткоме не поймут.
Я попытался вспомнить состав парткома, где была заводилой и запевалой еще не уехавшая, но уедущая чуть ли не первой Соня Э. Да, в парткоме не поймут.
— Ты работу себе найдешь… Нынче ты человек свободный, семьи нет… Только ты не вздумай сейчас бежать, — увидев, что я было дернулся, предупредил Леша. — Кричу вдогонку, еще хуже будет. Давай пока вместе подумаем. Жена узнает, что тебя выгнали, и на этот раз уж точно не вернется. У тебя же, Миша, очень тяжелый характер. Мне же твоя жена говорила: Миша хороший, но у него очень тяжелый характер. Так что сделаю доброе дело.
— А то, что сына осиротишь, тоже доброе дело?
— Знаешь, Миша, лучше уж никакого отца, чем такой, про которого говорят, что он евреев не любит. Сын твой вырастет, все поймет и сам будет говорить: у меня нет отца. И все его поймут. — Леша смотрел на меня грустно-грустно. — Ты только не сердись на меня, ты лучше оцени деликатность моей формулировки. Я не буду кричать: «Почему ненавидишь?» Я буду кричать: «Почему не любишь?» Объясняю, постарайся понять. Ненависть — чувство очень яркое, оно должно в глаза бросаться. А вот «не любовь» — дело тихое, интимное, неброское, здесь доказывать ничего не надо, любой и так поверит.
…Пройдет много лет, в журнале «Дружба народов» я прочитаю рассказ знаменитого писателя Юрия Трифонова о своем отце, служившем в высших органах, кажется, ГПУ. Однажды кто-то из соратников Валентина Андреевича Трифонова, чуть ли не по Коллегии ОГПУ, ревниво бросил ему: «А ведь вы евреев не любите…» — «А почему я должен их любить?» — был мгновенный ответ прирожденного интернационалиста.
Мне запомнился этот дерзкий ответ.
Самому бы мне никогда не подняться до такой находчивости и отваги. Впрочем, если бы и поднялся, и в ответ на обещанный крик остроумнейшего своего приятеля столь же громко закричал бы слова остроумнейшего В. А. Трифонова, едва ли был бы понят и услышан.
Через много лет после незабываемого сидения в кафе, в бытность мою в Москве, я зашел в гости к Алексею.
Виделись мы последние годы не часто, и потому в разговоре нет-нет и возникало: «А помнишь?..»
Припомнились и наши посиделки в кафе, и памятная на всю жизнь угроза заорать: «Ну что тебе евреи сделали?!»
— Это я?.. Это я придумал?! — изумился Алексей. — Честное слово? А ведь здорово, правда! Правда же здорово? Ну напрочь забыл. Это я так придумал? Надо куда-нибудь вставить.
И тут же, помолодев на пятнадцать лет, стал азартно воображать, какие бы наступили последствия, если бы угроза была приведена в действие.
ХЕЙЛИ, КСЮША И НАЗЫМ ХИКМЕТ РАН
Раньше на Руси нельзя было зарекаться от сумы и от тюрьмы, теперь же нельзя зарекаться от подозрений в шовинизме, национализме и какой-нибудь фобии.
Учитывая своеобразие эпохи поиска во всем виноватых, с одной стороны, и вялотекущего поиска интернациональной солидарности на почве единства частных интересов, приходится, как говорили деды, дуть на воду.
Нет ничего прочнее и болезненнее национальных предубеждений и предрассудков.
Сразу скажу, что опасаюсь быть заподозренным в антитурецких настроениях, противопоставляющих тебя огромному миру ислама, и потому должен предъявить свою родословную, саму по себе исключающую такие подозрения.
Как кинематографист я родился и вырос в сценарном отделе, собравшем под свои знамена не худших представителей множества племен и народов. Одни фамилии скажут сами за себя, деликатно умолчав про пол своих носителей: Ильмас, Гликман, Гукасян, Витоль, Жежеленко, Демиденко, Пономаренко и человек с удивительно притягательным умом и щедрым сердцем, но с фамилией, больше напоминающей прозвище, — Чумак.
В такой компании, ясное дело, человек, инфицированный какой-нибудь фобией, не выжил бы и дня.
Но это так, к слову.
Главными героями моего правдивейшего повествования будут трое.
Элкен. Хейли Арнольдовна. Эстонка. Редактор сценарного отдела.
Сотникова. Ксения Николаевна. Русская. Секретарь сценарного отдела. Французский язык. Стенография. Машинопись «слепым» способом. Сотрудник студии «Ленфильм» с довоенным стажем. Страшно боится потерять место. В возрасте.
Назым Хикмет Ран. Ничего не боится. Семнадцать лет провел в турецкой тюрьме. Турок. Турецкий революционный поэт. Писатель. Драматург. Общественный деятель. Член Бюро, а затем и президент Всемирного Совета Мира.
О национальности нового директора «Ленфильма», появившегося в самом начале шестидесятых благословенных годов, не главного, но тоже действующего лица предлагаемой истории, ничего отчетливо он и сам сказать не мог, поскольку происходил из беспризорников. После первых лет знакомства большинство студийцев сошлись на том, что цыганская кровь в колоритнейшем Илье Николаевиче преобладает.
Итак. Время действия: самое начало шестидесятых.
Место действия: ордена Ленина (тогда еще без Трудового Красного Знамени, его добудет Илья Николаевич) киностудия «Ленфильм».
Главные действующие лица названы, вспомогательное лицо предъявлено.
А теперь — как оно было.
Это только говорят, что эстонские женщины, как бы это сказать, славятся на весь мир уравновешенностью чувств. Вообще все эти клише о пылких брюнетках и прохладных блондинках — вздор для ленивых умов.
Хейли была блондинкой. Ну и что? Темперамента, выдумки, умения заманить вас в ловушку и посмеяться над вашим простодушием, как говорится, ей не занимать.
Мы немало изумлялись ее темпераменту, в спорах превосходившему, во всяком случае не уступавшему, темпераменту горца Резо Эсадзе.
— Резик, что ты пишешь? — листая режиссерский сценарий, горячо спрашивала Хейли. — «На стене висело ручье». «Ручье» не может висеть на стене, «ручье» бежит по лугу.
— Хейли, — спокойно говорит Резо, — если не знаешь, не говори. «Ручье висит на стене». Ясно? Идем дальше.
— Нет, Резик, пока твое дурацкое «ручье» висит на стене, мы дальше не пойдем.
— Хейли, я не знаю, где ты учила русский! — начинает горячиться Резо. — У Чехова — понимаешь, у Чехова! — «ручье висит на стене и стреляет».
— Как может висеть на стене то, что бежит по лугу? Подумай своей головой, как может стрелять то, что бежит по лужку?!
— Где ты видишь «лужку»? Объект «Изба». Читай: «из-ба»! «На стене висит ручье»!
— «Ручье» может висеть и стрелять только у такого идиота, как ты! Убери «ручье» со стены, не позорься!
Резо взмахивал руками, Хейли взмахивала ресницами, и каждый стоял на своем, приумножая убежденность страстью.
Хейли была высокой, поджарой, считала себя красивой. И многие были с ней согласны, и поэтому ей показалось странным, что новый директор не может ее принять, хотя она и раз, и два, и три пыталась к нему попасть. Причина отказа была одна и та же — чрезвычайно занят.
Терпение у Хейли лопнуло.
Дождавшись, когда в редакционной комнате она останется одна, она позвонила секретарю директора и сказала:
— С вами говорит помощница писателя Назыма Хикмета. В пятнадцать часов он приедет на «Ленфильм», хочет познакомиться со студией и переговорить с директором.