Виктор Соснора - Две маски
— Пошли… я покажу… отпусти человека.
Мирович отпускает и послушно идёт. Идёт за Власьевым, и хвалит его, и даёт ему всякие обещания. Власьев — ни слова, безответен, не оборачивается. Он какое-то время возится с ключами.
А Мирович кричит на всю галерею, в сторону Чекина. Мирович ещё не остыл, кричит:
— Посмотри на Власьева, ты, байбак! Это — молодец! У него усы! А ты? Тупица! Другой бы давно заколол тебя, кабан! Колите кабана! — кричит Мирович, обращаясь неизвестно к кому.
Мировичу нужно покричать. Никто не понимает его криков и не прислушивается. Кого колоть? Какого кабана? Солдаты переспрашивать боятся.
Дверь камеры открыта, распахнута. Мирович рвётся в камеру. Там темно.
Неизвестно откуда взялась свеча: Власьев зажигает свечу, прикрывая огонёк от лёгкого ветра ладонью (большой, с толстыми пальцами, ладонью).
Он входит в камеру.
— Ну вот, — вздыхает Власьев и поднимает свечу.
Камера освещена, большая и пустая, в стены вбиты деревянные колышки, гвоздики, на колышках одежда, матросская, на подоконнике склеенные из газет и раскрашенные кубики и матрёшки — игрушки двадцатичетырехлетнего императора. В последнее время Иоанн окончательно впал в детство и мастерил детские игрушки, кубики и матрёшки.
— Где же… — Мирович оглядывается и не договаривает.
Власьев опускает свечу. На полу — распростёртое человеческое тело… Чьё?
— Это… кто? — спросил Мирович и не пошевелился. — Кто это? — закричал Мирович, оглядываясь то на Власьева, то на труп.
Власьев не отвернулся. Он смотрел на Мировича не мигая. Смотрел, и ни один мускул не шевельнулся на его толстом лице с соломенными опущенными усами. Он смотрел на Мировича так, как смотрят в окно, в пустую тьму.
Всё.
Бунта не будет.
В ушах — какой-то странный тик, руки онемели и повисли, они болят, наверное, болят от напряжения ногти, то есть под ногтями, — Мирович ещё судорожно сжимал рукоять шпаги.
Всё. Мирович вкладывает шпагу в ножны. Он вертит в руке отяжелевший пистолет и не знает, как с ним, с пистолетом, быть, он делает несколько шагов в сторону подоконника, подходит к подоконнику и бросает пистолет на подоконник, перебирает раскрашенные кубики, безучастно рассматривает матрёшек.
В дверях уже — солдаты. Самих солдат не видно, они в какой-то мути, брезжат лишь тусклые лица и поблёскивают, серебрятся и золотятся пуговицы и пряжки.
На полу блеснула бритва. Мирович поднимает бритву, рассматривает, — не дешёвая, английская, с английской короной, выгравированной на лезвии, и с вензелями на лезвии.
В камере уже вибрирует голос Чекина. У него так вибрирует голос, скорее всего, потому, что Чекин отчаянно жестикулирует. Голос — вопль, но всё время срывается:
— Это — мы! Но не мы! То есть мы не виноваты! Нам всё равно, кто он! Он не император для тюрьмы — арестант! Мы по присяге! Так приказано! Мы знали, кто он, но — присяга! Мы виноваты! Или — нет!
Чекин совсем запутывается. Что он говорит — разобраться нет сил.
Мирович ни на кого не смотрит.
— Эх вы, — говорит Мирович, — сволочи. Бессовестные вы люди, — говорит он тихо и страшно, — убийцы. Его-то за что вы убили? Ну ладно меня бы, ладно уж, — говорит он, — но такого-то человека за что?!
— Мы не убили! Присяга! Мы только ударили! — бормочет Чекин.
— Он же был глупый и тихий, как птица, — говорит Мирович. — Разве можно ударить птицу — бритвой?
Мирович подходит к трупу и опускается на колени, целует руку мертвеца, поднимает свою чёрную цыганскую голову, глаза его полны слёз, он целует ногу мертвеца. И встаёт.
Он распрямляется и приказывает положить мёртвое тело на кровать и накрыть простынёй. Притихшие солдаты опускают тело на кровать и прикрывают простынёй. Кровать выносят из казармы, солдаты строятся, Мирович идёт перед кроватью, за ним шагает Чекин и спрашивает шёпотом, когда кровать переносят через канальный переход:
— Что же теперь с нами будет? Что же произойдёт?
Солдаты останавливаются и опускают кровать.
— Что произойдёт и будет? Это — ваше дело, — бросает Мирович.
Переживания прошли, Мирович становится опять самим собой, он входит в новую роль. По всей крепости носят кровать с мёртвым императором. Ни шёпота. Факелы потушили. Рассветает.
Золотится фрунтовой песок.
Команда строится в четыре шеренги. Маленькая команда, 54 человека.
Мирович стоит простоволосый, без парика. От пота, от солнца его волосы блестят, как угольные, он поправляет волосы пальцами, глаза — отрешённые, он говорит:
— Солдаты! Отдадим последний долг императору Иоанну Антоновичу! Он страшно жил и страшно умер.
— Солдаты! Бить утреннюю побудку!
— В честь мёртвого тела ружья на караул!
— Бить полный поход!
— Залп!
— Солдаты! Вот наш государь Иоанн Антонович! Мы могли бы быть счастливы, а вот — несчастны. Я виноват. Я за всех отвечу. Вы нисколько не виноваты, ведь вы не знали моей цели, вы подчинялись. Так я вам говорю: пускай вся ответственность, пускай все муки — на меня.
Мирович обходит шеренги и целует рядовых.
Появляется солнце, оно ещё только немножко краснеет в стеклянном тумане. Солдаты в смятении. Никто не знает, что же дальше.
Первым опомнился капрал Миронов.
Хитрец капрал подкрался к Мировичу сзади и выхватил из его ножен шпагу. Солдаты перестали обниматься и целоваться, зашевелились.
— Отдай шпагу, трус, — закричал Мирович, — комендант, я отдаю вам шпагу!
Солдаты бросились на Мировича.
6
Семнадцатого августа 1764 года был опубликован манифест Екатерины II о заговоре Мировича и об убийстве Иоанна Антоновича.
Власьев и Чекин ничем не поплатились за убийство. Они выполнили свой долг полицейских. Правда, их никто не уполномочивал убивать Иоанна, но в такой ситуации у них не было другого выхода: или смерть одного сумасшедшего, или государственное кровопролитие, междоусобная война. Убийство порицала и Екатерина, но делать было нечего — в манифесте она похвалила их за выполненный долг, а потом отстранила от службы.
Сентенцией Сената Мирович был приговорён к четвертованию[23].
Императрица пожалела авантюриста. Она заменила четвертование «обезглавлением».
Шестьдесят два солдата были наказаны шпицрутенами и батогами и сосланы в Сибирь.
Капрал Абакум Миронов, несмотря на хорошую инициативу при аресте Мировича, получил 10 000 палок и был сослан на каторжные работы.
Приговор был приведён в исполнение 15 сентября 1764 года.
Весь Петербург пришёл посмотреть на бунтовщика — как его будут казнить.
Мировича казнили на Петроградской стороне. Подпоручик Мирович был в голубом кафтане. Кафтан застёгнут на все пуговицы, а пуговицы блестели. Он в серебряном, припудренном парике. Холодновато, и его лицо разрумянилось: Мировича не пытали и хорошо кормили в крепости. Он был — весел!
Надеяться — не на что. Он совершил двойное преступленье: бунтовал против императрицы и спровоцировал смерть императора. Пощады быть не могло. Моросил дождик.
На эшафоте Мирович подмигнул священнику:
— Батюшка! Не смотри на меня, смотри на Петербург. Вот он весь — у эшафота. Смотри — глаза. Они — ненавидят. Не сочувствуют! А если бы поменять на минутку декорации? Если бы это не эшафот, а тронное место, а я — генералиссимус победившего восстания? Какие были бы глаза! Не глупость и злоба, о нет, — восторг и холуйство.
Мирович рассмеялся тихонько, и тёмное цыганское лицо его посветлело.
— Чего ты смеёшься, дурачок! — пожалел Мировича священник.
Полицмейстер читал сентенцию о казни.
Мирович махнул рукой. Всё равно. Это — его последняя сцена. Последняя игра. И она должна быть превосходна.
Мирович стоял во весь рост и не шевелился, лишь серебряный парик и голубая шинель понемногу темнели от маленького дождика. Мирович поблагодарил полицмейстера за то, что он прочитал указ. Поблагодарил императрицу и Сенат, что в приговоре нет никакой напраслины. Он поблагодарил простой Петербург, что пришли его посмотреть. Он сказал, что раскаивается во всём, в чём только хотят, чтобы он раскаялся, но не перед кем-то его молитвы — лишь перед Богом.
Простой Петербург залюбовался храбрецом, все заплакали.
Мирович был превосходен.
Он театральным жестом снял с пальца перстень и бросил палачу. Палач ничего не понял и отшатнулся. Палач ещё не имел никакого опыта в своей области (в России уже двадцать лет не существовало публичной смертной казни). Обыкновенный гренадёр, бурлак, он стал палачом лишь неделю назад, ему предложили несколько рублей на кабак, он и согласился. Неделю его обучали: как получше отрубить голову барану. На баранах и научился.
— Возьми перстень, — сказал Мирович, — он дорогой. Такой у тебя труд: пожалеешь — промахнёшься. Возьми перстень, дружок, и смотри — не промахнись.