Роман Шмараков - Книга скворцов
– В самом деле, брат Петр, – сказал госпиталий, – оставим-ка эти дурачества; расскажи нам, что ты помнишь о снах, кто их видел и что из этого выходило.
– Цари часто слушались своих снов в важных делах, – сказал келарь. – Когда Эней и Латин стояли ночью друг против друга, дожидаясь зари, чтобы начать бой, явившееся Латину местное божество убедило его принять троянцев как соседей и будущих помощников, Энею же отечественные боги внушили просить Латина дать троянцам поселиться, где они пожелают, и поутру, когда с обеих сторон начали строиться для битвы, пронеслась весть, что вожди принимаются за переговоры. А царь Тарквиний суровую кару для весталок, потерявших девство, придумал, говорят, не сам, но поверив некоему сновидению.
XXII
– Полководцам сны указывают на успех или неудачу их предприятий или же остерегают от опасности, так что Корнелий Сулла советовал ни на что не полагаться с такой уверенностью, как на то, что укажет ночью божество. Ганнибалу привиделся некий юноша, посланный богами отвести его в Италию, и велел следовать за ним не оглядываясь, а когда тот все же оглянулся, то увидел за собой чудовище, все истребляющее на пути; на вопрос, что это, вожатай ему отвечал, что это опустошение Италии и чтобы он молчал и доверил все небесам. Лукулла статуя Автолика зазвала в город Синопу, а Помпей перед Фарсальским сражением увидел, как в Риме посвящают храм Венере Победительнице, и радовался этому, не зная, что Цезарь дал обет выстроить такой храм в случае своего успеха. Август в битве при Филиппах, поверив сну, вышел из своего шатра, враги же захватили его лагерь и изрубили его ложе; с той поры он был неизменно внимателен к снам, и своим, и чужим.
Некоторым сны предсказывают их возвышение или являются вестниками скорого падения. Гальбе в молодости привиделась Фортуна, которая жаловалась, что устала стоять на пороге и что если он ее не примет, она достанется первому прохожему; поутру он открыл дверь и нашел за нею медное изваяние божества, которое отнес в дом и всю жизнь почитал. В старости, уже императором, он хотел посвятить ей жемчужное ожерелье, но передумал и отдал его Венере Капитолийской, а ночью Фортуна снова явилась ему, жалуясь на неблагодарность и грозя отнять все, что она ему дала. Отон, свергший и убивший Гальбу, следующей ночью видел страшные сны и стонал; его нашли на полу: ему привиделось, что дух убитого поднял его и сбросил с кровати. Северу, когда он был послан в Испанию, привиделось, что он восстановил там запустелый храм Августа, а потом – что он сидит на вершине высокой горы, а вся земля и море играют, как лира, под его рукою.
Из-за этого-то могущества снов мы можем назвать многих, кто, владея всей вселенной, боялся ночи с ее видениями. На Юлия Цезаря в последние его годы нападал ужас во сне, и Август, если просыпался ночью, не оставался в темноте, но посылал за чтецами или сказочниками, чтобы близ него кто-то был; по весне он видел сны частые и страшные, но несбыточные, а из-за одного видения каждый год в один и тот же день просил милостыню у прохожих, протягивая пустую ладонь; что до Гая Цезаря, опоенного зельями, которые вместо любви посеяли в нем безумие, то он спал и мало и беспокойно, тревожимый то морскими призраками, которые вели с ним беседу, то другими видениями, отчего ночи напролет сидел на кровати или блуждал по дворцу в ожидании рассвета.
И частным людям бывают сны, касающиеся не только их собственных дел, но и государственных: так, некоему Аннию приснился Юпитер, сказавший, что ему не по нраву пришелся первый плясун на Латинских играх и что римлянам следует справить их снова, а все из-за того, что прямо перед зрелищами через цирк прогнали розгами раба с колодкой на шее. Поэту Гельвию Цинне в ночь перед погребением Цезаря привиделось, что покойный зовет его на обед: он отказывается, Цезарь же настаивает и, взявши за руку, ведет его, испуганного и озирающегося, в какое-то место обширное и темное. От этого сна он пробудился среди ночи, сам не свой, но утром, когда начались погребальные обряды, устыдился и вышел из дому. Толпа уже бушевала, громоздя скамьи и мечась по форуму с головнями; кто-то вымолвил имя Цинны, и оно пошло от одного к другому; его приняли за Корнелия Цинну, что был среди заговорщиков и совсем недавно поносил Цезаря на площади, – кинулись и разорвали на месте, а потом вздели его голову на ратовище и носили по улицам, хотя он не только не знал о заговоре, но был верный друг Цезарю до самой смерти. А Гаю Фаннию, писавшему книгу о тех, кого Нерон казнил или сослал, приснилось, что в комнату к нему, занятому литературными трудами, входит среди ночи Нерон, садится на кровать и читает первую книгу о своих преступлениях, за ней вторую и третью, а потом уходит; Фанний, устрашенный видением, заключил из него, что сколько Нерон прочел, столько он и успеет написать: так оно и вышло.
– Потому, – прибавил госпиталий, – иные предпочитали приглядывать за чужими сновидениями, зная, что во сне человек ведет себя, как среди друзей за чашей, и делает много такого, от чего стрезва бы удержался. При императоре Констанции состоял человек по имени Меркурий, бывший служителем стола, но главное свое дарование оказавший в другом: умея выглядеть любому добрым приятелем, он приходил на пиршества, и если кто рассказывал соседу о своих сновидениях, Меркурий запоминал это, сдабривал услышанное своим ядом и эту снедь подносил императору, не знавшему заботы важнее, чем о своей безопасности: отсюда происходили скорбные следствия, тяжелые обвинения, неправедные суды; когда же слух распространился, одни стали отрицать, что вообще спят, а другие – выражать сожаление, что не принадлежат к племени атлантов, о которых Плиний сообщает, что они не видят снов, как прочие люди, а еще не зовут друг друга по именам и проклинают солнце на восходе и на закате. Удивительно, как впору этому человеку пришлось его имя: как Киллений сновал меж мирами, единственный имея право пересекать грань между землей и адом, и входил безбоязненно к самому Плутону, так и этот, отойдя от царского стола, промышлял в области, куда никто не приносит с собой разума, и даже выходил из нее с добычей, словно со стигийских берегов удочку забрасывал.
XXIII
– Правду сказать, и царство, в которое он ходил на свою ловитву, куда как похоже на речные струи, до того все в нем зыбко. Цицерон ставит тех, кто ждет смысла от сновидений, рядом с теми, кто ищет счастья в броске костей: пусть и бывают у нас сны, что исходят от разума, однако сколь больше тех, что вызваны грузом не в пору принятой пищи, или телесною болью, или неудобством кровати, или соседним болотом с его испарениями, – все это так сдавит и разбередит яростную часть нашей природы, что она начнет бесноваться, как конь, язвимый слепнями, и порождать зрелища одно постыдней другого: там ты увидишь и совокупления с матерью, и убийства невинных, и другие дела, полные срама. А ведь даже если сон можно назвать вещим, ему требуется толкование, которое всего вернее дать, уже когда толку в нем мало. У одного римского толкователя снов, который был настолько неосторожен, что написал книгу о своем искусстве и тем нарушил правило всех торговцев – порченые вещи выставлять в потемках, я прочел о таком сновидении: будто Харон играет с кем-то в кости, а тот, кому это снится, сочувствует второму игроку; Харон приходит в ярость и пускается вдогонку за сновидцем, а тот вбегает в гостиницу и запирается в комнате. Харон, повозившись за дверью, уходит, а у сновидца на бедре вырастает трава. Вскоре рухнул дом этого человека, и упавшею балкой ему сломало бедро. Истолковали это так, что Харон, играющий в кости, указывает, что дело о жизни и смерти; что он не поймал сновидца – значит, тот не умрет; а выросшая трава – что бедро перестанет действовать, ведь трава обычно растет на непаханой земле. Что мне сказать? Это прекрасное толкование – «вот, значит, как все было», как говорили сиенцы, когда сер Гвариццо прочел им свою поэму о том, что совершилось при Монтаперти: ведь каждый из тех, кто, в отличие от сера Гвариццо, участвовал в той битве, видел преимущественно холку своего коня, солнце в глазах да каких-то людей, проносящихся мимо с воплями, а тут им было представлено все в правильном порядке: что молвил перед боем мессер Провенцан, как показал себя мессер Джордано с его немцами, как был ими убит мессер Буонконте Мональдески и как мессер Бокка дельи Абати покрыл себя вечным позором, да к тому же перечислены имена многих, кто совершил в этот день славные подвиги, с обеих сторон; и хотя там действовали еще Беллона со змеями на висках и божество Арбии, чья урна точится кровью, однако сиенцы обучены началам арифметики и сумели это без труда вычесть. Потому, кстати, и принято в отношении войны доверять самому опасливому: мало кто видит все подробности битвы так хорошо, как он, и на таком удачном расстоянии. Потом, правда, сер Гвариццо рассорился с согражданами и, описав в своей хронике, как флорентинцы, осадив Сиену, в знак презрения засыпали ее дохлыми ослами из метательных машин, дивился, не думают ли они, что в Сиене своих ослов мало; это ему не прибавило любви, хотя он и прежде того в ней не купался; впрочем, это к делу не относится, а говорил я вот что. Все, что сказано насчет Харона и бедра, – прекрасное толкование, тонкое и остроумное; жаль только, что в ту минуту, как он дрожал за дверью, а на бедре у него зацветала сурепка, он не мог знать, какой в этом смысл. С другой стороны, представь, что у него не дом бы рухнул, а явился в гости какой-нибудь родственник жены, зарабатывающий себе на жизнь речным перевозом, и задержал бы его на целый день, – неужели и тогда его сновидение не объяснилось бы столь же чудесно? Погляди, ведь тут и Харон, и безделье, и бедро, намекающее на жену, как скажет тебе любой, кто смыслит в этимологии. Редко сон бывает вроде человека, который, вперед тебя взбежав на холм, видит то, чего ты еще не видишь, как это вышло с Корнелием Руфом, который ослеп во сне, когда ему снилось, что он слепнет, или с тем царем, убитым, когда ему снилось его убийство, – а ведь и от такого сна прок лишь для поэтов, ибо того, о чем он говорит, ни избежать, ни достойно встретить нельзя. Хорошо, когда люди приносят с собою в сновиденья оружие извне, – как, например, Тиберий Цезарь, который, когда его просили во сне дать кому-то денег, благодаря своим познаниям в астрологии понял, что этот дух вызван к нему обманно, и велел казнить того человека, – однако по большей части люди входят в сон, словно из материнского чрева, нагими и ничего не понимающими, легкой добычей любому бедствию, которое их встречает, и если выходят оттуда с честью, то лишь благодаря случаю, а не своей предприимчивости. Нотарий Альбертино Бертини, падуанец, однажды выбирал из разных авторов примечательные высказывания по вопросам морали, чтобы составить из них книгу и посвятить епископу, а когда утомился и заснул, ему привиделся Тит Ливий, коего нотарий тотчас узнал по огромному росту: хотя он не дорос до великана, чьи кости Флакк с Метеллом выкопали на Крите, но все-таки мог обрывать желуди с верхушки дуба, так что сразу было видно, что это человек из почтенной древности. Ливий ласково заговорил с ним и сказал: «Сер Альбертино, я пришел просить тебя, чтобы ты, когда проснешься, стал моим преемником и продолжил писать историю, ибо нет никого, кто обладал бы такими обширными сведениями и цветущим слогом; а чтобы ты не робел перед этой задачей и не вздумал, что она тебе не по плечу, я расскажу тебе, каких правил следует держаться в сочинении этого рода и чего надлежит избегать». Тут он поведал нотарию, что при изложении чьих-то замыслов следует дать понять, одобряешь ты их или нет, в рассказе о делах и их следствиях – как они совершались и были ли внушены благоразумием или безрассудством; когда выводишь человека, рассказать о его жизни в целом, а также о его предках, особенно если среди них есть люди знаменитые, – обновил ли он их славу или осквернил; писать следует плавным слогом, а не нестись, словно поток с горы, и всячески избегать тех выходок, какими тяжебщики стараются уязвить один другого, и еще много подобных вещей, полезных всякому, кто намерен, распустив паруса, дерзнуть в пучину общей памяти. Сер Альбертино впивал его речи, словно губка, но только собрался спросить, каково ему на том свете и приняты ли там во внимание его заслуги, как вдруг у Ливия, сгоряча сделавшего резкое движение, скатилась голова и упала под ноги. Он быстро подобрал ее, надевать не стал, наскоро простившись, сказал, что придет позже, и с тем исчез. Сер Альбертино проснулся в чрезвычайном недоумении, порылся в своей постели, но нашел лишь куриную кость, занесенную кошкой с улицы, и наконец пришел к мысли, что под видом Ливия ему явился кто-то из мужей древности, павший в бою или казненный по приговору государства, дабы принудить сера Альбертино написать книгу с похвалою ему, однако по случайности не успел приступиться к своему делу. Серу Альбертино это было очень досадно. Возможно, если бы ему удалось дослушать, он и в самом деле писал бы историю лучше прочих – ведь это дело такой тяжести, что, как говорится, поручи его Еврисфей Геркулесу, уж верно заставил бы отступить, так что совет человека опытного, тем более из таких краев, где все полно знаменитыми мужами, не был бы лишним; с другой стороны, дело было в октябре, а осенним снам доверять не принято, так что, возможно, в эту пору и наставления к историческому труду не следует принимать всерьез.
