Шмелёв Петрович - Сильвестр
А на другой день, наутро, двинулся народ московский в село Воробьево, где на горах, на высоком правом берегу Москвы-реки, стоял летний царский дворец. Не охладила ночь буйные головы посадские, не улеглись ещё страсти, не отрезвели, не смягчились сердца, опьянённые кровью и всемогуществом безначалия. Всё так же кипели яростью люди московские, всё так же жгла-сжигала их ненависть, все тем же мрачным огнём полыхала в них ещё не утолённая жажда мести за все обиды и несчастия, обрушившиеся, по злой воле Глинских, на Москву.
— Анну! Анну, бабку царёву! Анну, ведьму проклятую! На плаху! В огонь её, в огонь! — ревела толпа, и, заслышав грозный её рёв, прятались, кто куда мог, все начальники, все, кто обладал богатством и властью на Москве. И некому было встать на пути этой страшной толпы, вооружённой дрекольем, и топорами, и бердышами, а то и пищалями, отнятыми накануне у воинских людей. А за воинством тем народным, кашляя, и ругаясь, и задыхаясь в пыли, тащились юродивые, и нищие в лохмотьях и язвах своих, и калеки убогие, и лихие разные люди, чуя поживу. А за ними, крича и толкаясь, бежали босоногие московские мальчишки, вездесущие дьяволята, кому и пожар был не в пожар, лишь бы куда-нибудь бежать. А за ними в великом и многоголосом множестве своём шли толпой бабы в платках и кокошниках, а кто и простоволосые, не успев второпях снарядиться как следует либо потеряв в день пожара всё имущество своё бабье в огне.
Пыль столбом стояла на всей Калужской дороге, и было видно её издалека. И такая же туча пыли двигалась вдоль берега Москвы-реки с другой стороны, из Дорогомилова. И эта туча тоже медленно, но неумолимо приближалась к царскому дворцу…
Нет, невезуч был юный царь московский! От самого рождения своего невезуч… Мало ли что венчан на царство всего полгода назад! Коль не повезёт — так не повезёт. И уж если он обречён судьбой своей злосчастной на гибель, на растерзание потерявшей всякий страх и рассудок толпой, так почему же и служилые его люди, не повинные ни в чём, должны гибнуть вместе с ним? И разбежалась, попряталась по окрестным лесам стража дворцовая, едва завидев приближающуюся с двух сторон в тучах пыли мятежную толпу. И остался царь-государь московский, брошенный всеми, с этой страшной толпой один на один.
Уже выломала толпа дрекольем и топорами ворота тесовые, сокрушила во многих местах дубовый тын, окружавший царские терема. Уже ввалились, крича и буйствуя, люди московские на царский двор. Уже принялись они сбивать замки на амбарах, и кладовых, и конюшнях. Уже подступили самые горластые, самые отчаянные из них под царёво крыльцо, сотрясая и стены, и окна дворца своим неистовым рёвом. «Анну! Анну, ведьму проклятую! Выдай нам Анну Глинскую! На плаху её, хвостатую! В огонь!» — ревела и бесновалась толпа, наседая, и тесня друг друга, и поднимаясь шаг за шагом по ступеням крыльца.
Ещё немного — и ворвётся она, изрыгая ярость свою, в хоромы царские! Ещё немного- и разбежится она по палатам и лестницам дворцовым, круша, и разбивая, и сметая всё на своём пути… А где-то там в глубине дворца, в верхних покоях его, забившись в угол, и плача, и тоскуя, и моля Господа о пощаде, прижались друг к другу юный царь и столь же юная царица его, готовясь принять свой мученический венец. А где-то там, в тёмном дворцовом подземелье, упав на колени пред образом Пречистыя Богородицы, прощалась с жизнью суровая, властная старуха, бабка царя, понимая, что пришёл и её конец.
И вдруг… И вдруг распахнулись настежь двери, ведущие на царёво крыльцо. И выбежал из тех дверей невзрачного вида старичок, в рясе поповской, но простоволосый, высоко подняв над собой животворящий крест. И заблистал, засверкал тот крест в сиянии полуденном над толпой.
— Назад! Назад, люди московские! — что есть силы крикнул он. И так решителен, так грозен был голос его, что народ, запнувшись от неожиданности, и вправду попятился назад. — Прокляну! До седьмого колена прокляну всех страшным проклятием моим! Гибель чёрную нашлю на животы ваши и детей ваших! Погибнешь, народ московский, от слова моего! — гремел он, продолжая наступать на оторопевшую, пятящуюся назад толпу. — Погибнешь, ибо сила мне дана и власть над вами! Был мне глас Божий с Небес: погибнет Москва, погибнет народ её в безумии своём, коли я не спасу его! Назад, чернь! Назад, рассыпься, исчезни с глаз моих долой, пока не обрушилось Небо на вас по слову моему! На колени! На колени, народ московский! Моли Господа нашего Исуса Христа, чтобы смилостивился он над безумием твоим! Это я вам говорю, Сильвестр, богомолец ваш! Ибо сам страшусь я силы своей, Богом мне явленной, и сам ужасаюсь я власти моей над вами, несчастными!.. На колени! Ино прокляну-у-у-у!
И подался назад, и посыпался в страхе с крыльца дворцового чёрный люд московский. И замолкли, охваченные внезапным ужасом, даже самые неистовые голоса. И повалилось на колени, один за другим, всё мятежное воинство народное, бросив оземь и дубьё, и топоры, и пищали с огненным боем. А за ними пали ниц и жёны их, и дети малые, чистые сердцем, и старики, и нищие убогие, будто поражённые все громом Небесным, не смея поднять головы свои от земли. Вздохнула единым тяжким вздохом толпа, подчиняясь слову Божьему, и установилась на государевом дворе тишина.
Но, как оказалось, не один Сильвестр не убоялся гнева народного, не один он сохранил присутствие духа в той опасности смертной, что столь грозно нависла над юным царём и близкими его. Толпа ещё стояла на коленях, страшась пошевелиться и ожидая себе кары неминуемой с Небес, как выкатились, неведомо откуда взявшись, две пушечки лёгкие, одна от левого, другая от правого крыла дворца, а при них пушкари-молодцы с фитилями зажжёнными, а впереди пушкарей двое юношей статных с ликом архангельским, со взором начальственным, как две капли воды похожие друг на друга, — говорили потом, молодые стольники царские братья Алексей да Данила[26] Адашевы, из костромских дворян.
Разом рявкнули пушечки, опалив дыханием своим смрадным оцепеневшую толпу. Просвистели ядра калёные над склонёнными ниц головами. Грохнуло где-то там, позади всех, взметнулась до небес земля, резанул в ушах чей-то отчаянный женский крик — и побежали люди московские с царёва двора вон, крестясь, и падая, и вопя, и топча тех, кто замешкался у них на пути. А вдогонку им из лесов окрестных вырвалась со свистом и гиканьем верховая стража царская, и пошли нагайки и плети хлестать по спинам и головам, и много потоптанных и побитых было в той обеспамятовавшей от ужаса толпе, и гнали её слуги царские вплоть до самой заставы Калужской, всё более свирепея при виде беспомощности людской и мстя им за недавний свой позор и страх.
И получаса не прошло, как улеглись все страсти и волнения, как вновь воцарились повсюду мир, и полуденный зной, и сонная тишина. И если бы не трупы затоптанных, валявшиеся то здесь, то там в дорожной пыли, да побросанные колья и топоры, да поваленный в иных местах дворцовый тын — никому бы и в голову не могло прийти, что только что здесь вопила, и буйствовала, и крушила всё подряд разъярённая толпа…
Тихо скрипнула дверь царской опочивальни, и на пороге её в мягких сапожках и коротенькой собольей душегреечке появился юноша, почти отрок — худой, нескладный, бледный, ещё безусый, с трясущимися губами, с прядью потных волос, прилипших ко лбу. То и был Иван IV, царь и великий князь московский, и владимирский, и тверской, и смоленский, и черниговский, и иных многих славных земель и стран самодержец и государь.
— У-ушли? — чуть-чуть заикаясь и озираясь по сторонам, спросил он, обращаясь к невзрачного вида человеку в лиловой поповской рясе, стоявшему у подслеповатого, забранного слюдой окна. Кроме этого попа да ещё двух рынд с топориками на плечах, застывших в молчании у царских дверей, в большой, полутёмной горнице, примыкавшей к опочивальне, не было никого. Куда подевались, куда попрятались бесчисленные слуги царские, как посмели они бросить государя своего в такой беде — это ещё предстояло узнать тем, кому по должности положено было то знать. Многим, многим нерадивым рабам его, царя московского, висеть сегодня же вечером на крюке в Пытошной избе, многим, многим из них проклинать под бичом палача тот день и час, когда имели они, горемычные, несчастье появиться на Божий свет…
— Ушли, государь… На сей раз похоже, что ушли, — вздохнув, ответил поп, и в тихом, тусклом голосе его прозвучала печаль. — Радуйся избавлению, державный царь! Радуйся и благодари заступницу твою, Пресвятую Деву Марию, вновь простёршую над тобой, недостойным, милосердную десницу свою… Но они ещё придут! Придут! — вдруг возопил поп, вскинув сжатые кулаки, и неистовство, и гнев, и боль отчаяния засверкали в его глазах. Голос его стал твёрд, спина распрямилась, и взор его пылающий, обращённый к царю, был теперь решителен и смел. — Придут, нечестивец! И горе тогда тебе! Опомнись, Иван, опомнись, окаянный! Что делаешь ты, безумный ты, губящий и душу свою бессмертную, и народ твой долготерпевший, не повинный ни в грехах, ни в недомыслии твоём?! Опомнись, царь! Не отрок, не юноша ты уже — на тебе венец державный… Есть ли Бог для тебя, своевольного, для тебя, беззаконного? Или и вправду ты уверовал, что ты выше суда Его?
