Александр Круглов - Отец
«Хороша! Ай, молодцы! — порадовался охотник. — И в ста шагах не поймешь. На эту пойдут, клюнут. Это уж точно. И старый лосось на обманку берет».
Полюбовавшись «куклами», Евтихий Маркович даже довольно присвистнул и зашагал по своему следу назад. Когда допыхтел до своих, первым к нему подбежал сержант Нургалиев, коренастенький, по плечо командиру, упругий.
— Товарищ лейт-на-а-ат! — вытянулся он и стал чуть выше. — Первый орудий боим готов! — черные живые глаза узбека так, кажется, и обдавали взводного жаром. И такая в них, в этих, хотя и юных, но уже змеино пронзительных и каленых глазах выражалась готовность на все, столько в нем, как в сжатой стальной пружине, чувствовалось затаенной собранной силы, изворотливой непобедимости, расчетливой уверенности в себе, что, казалось, он только и ждет, когда наконец его пошлют в бой. Пойдет и сломит врага, и победит. И это было главное и самое сильное впечатление от Казбека.
«Вот бес! — восхитился таежник. — Бес! Ну и бес! Какому-то еще фрицу нынче не повезет?» Однако, уняв внезапный восторг, строго сказал:
— Готово, говоришь? А это что? — показал он рукой на темные комья земли. — Замаскировать! Снаряды все в окопчик, в основной погребок. Больше двух-трех ящиков на огневой мне не держать. И поглубже мне еще огневую, поглубже. На штык!
— Эст! — кинул к виску маленькую смуглую ладонь Нургалиев.
— Понят дело? Вот так! — заключил лейтенант и направился к первому орудию.
— Т-т-товарищ лейтенант, — спотыкаясь, начал докладывать Ваня. — Второе орудие к бою г-г-готово, — голос сорвался, взвился петушком.
«Вот черт, — уставился в испуганное Ванино лицо Матушкин. Никогда еще не видел его таким жалким, растерянным. — Сломил. Неужто сломил? — встревожился он. — И надо же, а, перед боем! Может, — мелькнуло настороженно в его голове, — сказать ему что-нибудь? Поднять дух… Э-э, — сжались невольно у него кулаки, — да как я мог? Поднять пистолет! На кого? На мальчишку. Как?.. Нет, надо подбодрить…» Но что-то мешало. А вдруг не поймет? Не так все поймет, не на пользу жалость пойдет, повредит. И не сказал. И виду не показал, что жаль ему стало провинившегося. И все-таки, оглядев огневую, заметил помягче:
— Ну что, неплохо. Но надо поглубже. Чуток. Ну хотя бы на штык. Я вот ходил, — махнул он рукой в поле, — поглядел. Да вас же завтра… Первыми же снарядами — и нет вас. Значит, так, — уже жестче потребовал Матушкин:- Хобот чтобы по брустверу. Снегом мне все присыпать. Снегом! Пушку известочкой. Не ленись. За лень сейчас одна плата — смерть. Поднови. — И вдруг, Ваня даже не поверил сперва, взводный тронул его за плечо. Тронул, застил так на миг, глядя в глаза. — Может, помочь, а?
— Нет-нет, — испугался Ваня. — Мы сами… Я сам.
— А то смотри, помогу. — Матушкин внимательно рассматривал Ваню в упор. — Как знаешь. Смотри.
— Пора на передых, — подал за своего отделенного решительный голос Орешный. С силой воткнул в бруствер лом, — Хватит. Аж круги в глазах.
— И пожрать, — поддержал Чеверда. Направляющие жили дружно: вместе ворочали станины и во всем остальном тоже всегда действовали заодно.
— Конча-а-ать! — оборвал лейтенант. — Жрать… Отдыхать… Стемнеет, тогда и будет вам жрать! Я тоже не жрал! Вот, сереет уже. Нельзя и минуты терять!
— Крутой вы больно у нас, — недовольно буркнул сквозь зубы Орешный.
— Будешь крутой, когда немец… Здесь кто кого сгреб, тот того и… А ну, бери лом. Бери, бери!
Орешный неохотно потянулся за ломом. Потянулся за лопатой и лейтенант. Стал бурно рыть снег. Он явно вызывал всех на состязание: кто так же, как он? Но он-то старался со свежими силами, а солдаты давно уже повыдохлись. И все-таки, видя, как старается командир, приободрились и оба расчета.
Минут через двадцать, взопрев без привычки, Матушкин сделал передых: скинул тулупчик, ушанку. Встретившись с Изюмовым взглядом, вдруг озорно ему подмигнул.
Ваня весь сжался. После выстрела из пистолета забота, внимание лейтенанта пугали его.
«Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», — вдруг всплыло в памяти. И он еще упорней заработал киркой.
* * *Сначала из-под груды камней показалась рука, потом грудь, сплющенная, как лепешка, наконец, размозженная голова — какой-то бурый ком. Рядом нашли и винтовку. Оптический прицел был разбит.
«Вот он. Этот… Этот убил, — уставился Ваня туда. Напрягся, побагровел. — Гад! У-у, гад!»- уже не мальчишка, не «мамин сынок», цедил он мстительно, злобно, как мог бы сам взводный, как Матушкин. Из-за этого фашистского снайпера погибли Пашуков и Сальчук, пришел в бешенство лейтенант, пригрозил отдать его, Ваню, под трибунал. Кажется, Ванечка впервые почувствовал ненависть. Стиснул зубы и кулаки. Но тут же и отвернулся — невозможно было смотреть на это кровавое месиво. Отвернулись и Лосев, и Орешный, и Чеверда. А Семен смотрел. Смотрел молча, упорно. Но выносить из церквушки не стал — отказался.
Когда Нургалиев и Голоколосский поволокли убитого снайпера на улицу, Пацан, как и все, сперва тоже стоял в стороне. Что-то в нем, прежнем, как будто разладилось. И все-таки вид поверженного ими врага подмывал его, и, скаля щербатые зубы, он вдруг сорвался и тоже пошел с трупом рядом. Раза два подсобил, уцепившись за свисавшую с немца полу шинели, и с удовольствием матюкнулся. А тело за часовней швырнули в сугроб.
Наваливалась ранняя зимняя ночь. Солдаты спешили. Проломы в стенах церквушки задраили плащ-палатками, одну дыру над дверьми оставили под дымоход.
О фашисте за делом забыли. Но там, где его нашли, все старательно выскребли, притрусили щебенкой.
У порога внутри уже разгорался костер. Все столпились у огня. Из города приковыляла полуторка, привезла старую мебель на дрова, пару матрасов, перину, где-то нашли и солому. Ею устлали весь пол, командиру положили перину. Кто-нибудь нет-нет да и подкинет соломки в огонь. Церквушка тогда ярко озарялась. Дым хотя и валил в «дымоход», расползался, однако, и внутри, ел глаза, першило в горле. Но после морозного тяжелого дня, после недели на колесах здесь было как у Христа за пазухой — спокойно, уютно, тепло. Хотя все измучились, всех смаривал сон, его настойчиво отгоняли. Ждали. Упревала пшенная каша в котле, в ведре вскипал чай. Сбоку на трех кирпичах к огню прижался тазик. В нем вкусно потрескивал жир. Семен собирался варить шоколад.
— Не томи, Барабанерман! Расторопней, расторопней давай! — покручивая пшеничные усы, с напускной строгостью потребовал Голоколосский. — Какой же ты одессит? Там вроде шустрые все.
Семен и сам спешил, старался вовсю. Суетился. Глотал от голода слюни. Пропустил подначку мимо ушей.
— Молчишь, Барабанович? А ведь обязан ответить. Да, да, не отмалчивайся, обязан! Я ведь… Я кто? — многозначительно ткнул себя пальцем в грудь Игорь Герасимович. — Я, как-никак, старше тебя и возрастом, и званием. Какой-никакой, а ефрейтор! Их бин, — подмигнул он, — ефрейтор! Фюрер и тот, говорят, с ефрейтора начинал. А ты вон еще рядовой.
— Чего привязался? — вступился за Семку помор. — Фюрер… Это же надоть! Нашел пример с кого брать. С бесноватого!
— Что-о? — вскинулся Игорь Герасимович. — Ты эти штучки мне брось! Я покажу тебе пример! Ишь, ловкий какой… Смотри, — обратился он за поддержкой к солдатам, — базу подвел. Я тебя, треска беломорская, быстро за жабры.
— А я тебя, каланча городская, за твою поганую пасть. Как ты с солдатом молодым обращаешься? — уперся руками в свои впалые, сухие бока расходившийся Лосев. — Вон Изюмов. Младше тебя, а умней. Тожеть ефрейтор. И не наводчик, как ты, а уже командир.
— Командир… Ха! Угробил двоих. — Инженер вдруг осекся, покосился на одиноко застывшего в темном углу вновь испеченного командира первого расчета, потом осторожно на взводного. Тот уже обернулся к нему. Инженер втянул голову в плечи.
— Ты-ы! — только и успел осечь его Лосев.
— А ну тебя, — решил отделаться от помора Игорь Герасимович. — Чего встрял? Не к тебе обращались.
— К тебе, не к тебе, а надоть это, — наседал, не сдавался помор, — Надоть того, — покрутил он заскорузлым пальцем у лба. — Смекать надо, ты, инженер. Он же как? Барабанер-то наш. Не как-нибудь там… Рецепт у него.
— Рецепт… Не смеши просвещенных, — осек помора Игорь Герасимович. — Педант он, вот он кто. Знаем мы их, шагу без системы не ступят. Все у них так. Все чтобы по логике им, по науке.
— У кого это у них? Кому это им? — уловив в словах, в голосе Голоколосского тайный намек, выступил из угла, из полутьмы ближе к костру Ваня Изюмов. Наклонился к куче изломанной мебели.
Барабанер настороженно вскинул кудрявую темную голову, уставил загустевшие сразу глаза в ухмыляющуюся рожу наводчика второго расчета.
Инженер пригладил усы, хитро прищурился.
— У кого… Да у педантов, у теоретиков этих там всяких, — помедлив, уклончиво ответил он. — Ох уж эти рецепты, системы, теории мне! Только застят глаза, засоряют мозги!
