Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 2
— Какие будут требования, православные? — Раскрывает портфель, достает оттуда карандаш, бумагу. — Какие требования?
Площадь гудит. Ничего понять невозможно.
Пархоменко говорит:
— Мы требуем, чтобы избитым полицией платили по пять рублей в день. Работать они не могут. Так? Кто согласен, прошу поднять руки.
Площадь вся поднимает руки.
Филатов не в состоянии и подумать, что не может же в самом деле полиция избить всю площадь, он думает только, щупая портфель, хватит ли денег.
— Кто избит, выступите вперед.
Выходит человек пятнадцать, двадцать.
«Хватит», — радостно думает Филатов, легко спрыгивая со стола, и дает каждому по пять рублей.
— Теперь я могу уйти? — говорит он.
— Куда вам торопиться? — отвечает Пархоменко. — Прошу на стол.
Филатов опять на столе.
— Какие еще убытки? — спрашивает Александр. — Ну, вот еще стражники потоптали наш велосипед.
— Сколько стоит велосипед?
— Велосипед стоит сто двадцать рублей, — отвечает Иван.
Филатов раскрывает портфель.
— Я сейчас, сейчас, — бормочет он.
— Обожди, — говорит Иван. — Я приехал сюда не торговать велосипедом. Мы приехали сюда, рискуя не велосипедом, а жизнью. Нас могут повесить. Мы проводим это собрание по поручению партии, а партия хочет знать, как вы, помещики, будете дальше жить с народом. Вот что ты нам расскажи.
— Рассказывай! — вопит площадь. — Рассказывай!
— Ведь вы, — говорит Александр, — берете с десятины по пятнадцать рублей аренды. Это как же? Ведь человек родился на этой земле, чтобы ходить по ней, работать, жить. А где же он будет ходить, если по пятнадцати рублей аренды? Где он будет жить? Вот про все это и расскажи.
— Рассказывай! — кричит площадь. — Все рассказывай!
Сквозь народ пробирается Ася. Филатов говорит, что это, наверное, помещики шлют новые условия. Пропускают Асю к столу. Филатов наклоняется. Ася говорит ему тихо: вернулся стражник, тот, что ездил в город. Исправник обещал драгун. Кроме того, отряд стражников приближается к Макарову Яру.
Филатов поспешно пишет записку Творожникову: «Выручайте, меня убивают. Берите с ограды народ на прицел». Ася сует записку в декольте. Филатов становится рядом с Александром.
— Записочку написали? — обращается тот к Асе. — Разрешите прочитать.
— Да это так, к детям, — говорит Ася.
Пархоменко говорит площади:
— Вот, товарищи, барское упрямство. Только что меня подкупить хотели, а теперь пишут какие-то записки. Давайте записку, госпожа.
— Я ее изорвала.
— И никуда не прятали? — Пархоменко показывает пальцем на декольте.
— Что ж, вы женщину будете раздевать? — кричит Филатов.
— Зачем раздевать? Разве у нас старушек нет?
Пархоменко подзывает старушку в синем платке и велит мужчинам отвернуться. Сам он тоже отворачивается. Две молодайки берут Асю за руки. Старушка осторожно лезет в декольте.
Пархоменко громко читает записку.
— Какой же вы земский начальник, если приказываете брать народ на прицел, потому что народ с вами разговаривает?
— В Донец его! — кричит опять площадь.
— Вот как о вас думает народ, — говорит Пархоменко. — Мы вас арестуем.
Филатов срывает тужурку и кидает ее на стол, где лежат казачьи фуражки.
— Даю клятву, — говорит он, крестясь на церковь, — что больше земским начальником не буду.
Передают тужурку Асе.
— Она нам не нужна. Идите, барыня, с тужуркой, а мужа вашего мы все-таки арестуем, пусть он послушает, что о нем думают крестьяне.
Поздно ночью узкому кружку, ведущему забастовку, сообщили, что крестьян, возвращавшихся с митинга, возле речки, у моста, встретили стражники. Стражники, не смея ехать в Макаров Яр, решили ловить крестьян по дороге.
Но дело в том, что крестьяне не только возвращались с митинга, но и ехали на митинг, и стражники попали между двух обозов. Стражники начали отстреливаться, и тогда крестьяне взяли их в оглобли. Так убили урядника, а троих стражников, распухших и темных, как ошпаренные свиньи, привезли в Макаров Яр.
— Нехорошо сделали, — сказали в кружке, ведущем забастовку. — Но что сделано, не уничтожишь.
И велено было: избитых стражников сдать в больницу, а мертвого урядника отвезли в экономию.
Рано утром на площадь пришел сам Ильенко и с ним нотариус Стриж-Загорный.
— Чего хотите? — сказал Ильенко.
Александр Пархоменко спросил:
— За землю по банковской задолженности сколько уплачиваете?
— Два рубля.
— Подтверждаете? — спросил Пархоменко у нотариуса.
— Подтверждаю.
Крестьяне посоветовались, и самый старый сказал:
— Так вот, барин, будем платить тебе два с полтиной. Два рубля будешь ты вносить в банк, а полтинник останется тебе на прожитие.
Ильенко начал торговаться, и торговались до обеда. Сначала он запросил одиннадцать рублей. Мужики прибавляли по копейке. К обеду сошлись на двух рублях восьмидесяти трех копейках. Нотариус написал договор. Вторым пунктом стояло условие, что помещик не может повышать арендную плату, пока земля не перейдет к государству.
— Поставим лучше: вовеки веков, — сказал нотариус. — А то к государству… Утопия!
— Утопят, да не нас, — сказал самый старый. — Ты пиши, пиши, раз рука идет.
Волостной писарь приложил печать к договору. Подписались Ильенко, нотариус Стриж-Загорный, братья Пархоменко, волостной староста и трое крестьян.
Глава одиннадцатая
Помещики шли к купальням. Рабочие выгоняли скот из хлевов. Кухарки сбивали сливки «на третье». Старики крестьяне советовались, куда бы подальше и покрепче спрятать договор. Кружок, ведущий забастовку, решил, что раз нет сообщения из города, значит, восстание в Кронштадте и Свеаборге подавлено и всеобщая забастовка отложена. Что же, надо опять ждать, собирать силы, учиться. Жизнь — не расписание поездов.
Крестьяне готовили торжественные проводы агитаторам. Вася Гайворон вычистил велосипед и говорил, посмеиваясь:
— Буду я помнить эту ожину. Дальнейшего горя не предвидится, Иван Яковлевич?
— А ты сам посматривай.
На прощанье, встав последний раз на стол, Александр оказал крестьянам:
— Будут спрашивать, отвечайте, что слушались во всем Пархоменко. Мы-то выкрутимся, а если на вас упадет вина, — плохо. Мы получим каторгу — освободимся, не к тому дело идет, чтобы сидеть на каторге вечно. А если нас расстреляют, то помяните добрым словом: за общее дело погибли.
Толпа проводила Ивана за Донец. Его перевезли в лодке, украшенной ковром. Старики благословили его «на трудную жизнь» и поцеловали крепко.
А за Донцом ждала бричка. Но Вася Гайворон пожелал «ехать» на своем велосипеде.
Все время он вспоминал «машину» Ивана Яковлевича.
— И неужели тебе, Иван Яковлевич, машины своей не жалко?
— Руки будут — заработают.
На повороте дороги, у села, они увидели несколько всадников. Иван сразу узнал военную посадку. Влево — озеро, вправо — площадь. Куда поскачешь?
В то же время по Макарову Яру скакал в бричке крутолобый Кирилл Рыбалка и кричал:
— Драгуны! Утекайте, ребята!
Александр прятал ружье и патроны, когда прибежала Харитина Григорьевна. Он выскочил на улицу. Были сумерки. Поперек улицы стояли спешенные драгуны с винтовками. Александр перепрыгнул через плетень и огородами выбежал в поле. Несколько выстрелов раздалось ему вслед. Сумерки сгущались. Он пошел вброд. Донец течет быстро, часто меняя фарватер. Там, где две недели тому назад был брод, теперь омут. Пархоменко плавал хорошо, но от бега и бессонных ночей вдруг нахлынула усталость, ноги свело судорогой, и он едва не потонул.
Его отнесло далеко. Он вылез на берег и добрался до мельницы урядника Деркуна. Урядник этот был женат на дочери шинкаря — еврейке, славящейся на весь уезд красотой, добродетельной жизнью и острым языком. Александр, мокрый, дрожащий и голодный, стоял возле плотины. Утка вперевалку вела к мельнице утят. Пегий теленок жевал какую-то тряпку. «Хозяина нет дома, раз теленок жует тряпку и мельница молчит, — рассуждал про себя Пархоменко. — Хозяйка — баба смелая, раз вышла по любви за казака, а раз смелая, значит добрая».
— Хозяйка, — оказал он высокой и черноглазой женщине, сидевшей у окна, заставленного цветами. — Хозяйка, за мной гонятся драгуны. Я Пархоменко, начальник боевой дружины из Макарова Яра.
— А где ж твоя боевая дружина? — смеясь, спросила хозяйка.
— Схватили.
— А ты хорошо умеешь плавать в сапогах и одежде? Донец переплыл. Сильный. Может быть, убьешь меня? Я ведь одна во всей мельнице.
— Не боевое это дело — бить женщин, — сказал Пархоменко.
— А я знаю, кого ты бьешь. Это ты осенью стоял на крыше возле синагоги, когда шел погром?
