Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы

Также она, царевна София, почала делать червонцы под своею персоною и в короне, и имя свое внесла титула государственнаго. Также учинила себе корону и давала овдиенция публичный послам польским и швецким и другим посланникам в Золотой палате…

— Ты придвинься ближе, Парашенька, да ляжь на спинку, — тихим голосом поучал молодую царицу Иван. — Вот так-то. А теперя я на тебя взлезу. Да ты не опасайся, сладостно будет.

Взлез. Долго пыхтел, но отчего-то не получалось так, как с девкой Варькой. Там он входил легко, и она его принимала всего. А тут, сколь ни старался, — преграда.

— Ты, Парашенька, не противься. Ты меня пусти, — бормотал он.

— Да я что, государь ты мой, — чуть не плача, отвечала царица. — Я и не противлюсь. Как можно. Да только болезно мне как-то. Никакой сладости не чую.

— Ты старайся, Парашенька, старайся. Ну пусти же!

Нет, ничего не выходило, ничего не входило. Царь Иван даже расстроился, а потом и рассердился. Царица плакала навзрыд.

— Нешто я виновата, — сквозь слезы выдавливала она. — Я с полной душою, с любовию, как патриарх наставлял. Несвычна я, государь мой.

Иван был обескуражен. С Варькой все было так хорошо и просто. Она старалась за него. А Параша не умела.

— Ты помогай мне, помогай. Приникай сколь можно.

Нет, не получалось. Рассерженный Иван слез и начал влезать в порты.

— Ты куда, господин мой? — испугалась Прасковья.

— Пойду у сестрицы наставления просить, как действовать далее.

— Нешто она наставит? — Свесила ноги царица. — И я пойду.

— Нет, тебе не надобно. Я сам вызнаю.

И с этими словами он исчез за дверью.

Случилось царевне быть за пиршественным столом. Встрепанный, обескураженный, ввалился царь Иван.

— Что с тобой, братец? — в свою очередь переполошилась царевна. — В непотребном ты виде да и сам не свой.

— Не могу войти, сестрица.

— Да куда войти-то, кто осмелился тебя не пускать? — все еще ничего не понимая, удивилась Софья.

— К жене моей войти, к Параше.

— Бог с тобой, братец. Параша твоя — дева смирная да податливая. Что ж, неужто она заперлась?

— Заперлась, сестрица. И я, сколь ни стараюсь, не могу войти.

— Да где она заперлась-то. В опочивальне? Вот я пойду да и проберу ее!

— Так ведь она с охотой. Плачет, а не впускает. Варька, та сама способствовала, а Параша несвычна.

Софья невольно прыснула — поняла наконец, куда не впускает венценосного братца его молодая супруга.

— Ты бы наставила ее, сестрица, — продолжал. Иван.

Софья развела руками, не в силах сдержать улыбку:

— Я тут, братец, не помощница тебе. Параша твоя хранила для тебя, суженого своего, девство, дар бесценный. Ты его должен разрушить. Таковая честь дорогого стоит. Худо ты старался. А посилься еще, напружься. Это в самом начале тяжко, а потом, как ты сведал, станет сладко. Станет она тебя впускать с радостью да с охотой. Ступай, старайся. Параша твоя безвинна, тебе помочь, как ни старается, не может. Ты — муж и будь мужем.

Все еще плохо понимая, какую преграду воздвигла для него молодая супруга и что такое девство, отправился он назад, в опочивальню.

— Сестрица велела стараться, — сообщил он юной царице. — Давай, Парашенька, будем стараться вместе.

Долгонько Иван старался, и наконец усилия его увенчались успехом. Вошел, разрядился, и удовлетворенный, вздремнул. А Прасковья, как наставляли подружки, испытывая и боль, и стыд, сдернула простыню и понесла им.

— Брак честен есть и ложе не скверно! — заплясали женщины, воздымая простыню, словно знамя, словно священную хоругвь. И хоть пиршественные столы сильно поредели — кто свалился прямо под них, а кто побрел к себе, — нешумное ликование снова воцарилось в Грановитой палате.

То была как бы вершина свадьбы. Новобрачные стали истинными мужем и женой, познали друг друга. Особенно ликовали Салтыковы — теперь уж неможно поворотить, теперь их кровь пролилась на царское ложе. Царица Прасковья Салтыкова вошла в династию, и отныне они — тоже царского рода.

Царевна Софья тоже пребывала в радости. Ее братец обсеменил молодую царицу, и теперь оставалось только ждать благого результата. Ее все поздравляли, словно она была виновницей торжества. Ведомо всем было, сколь старалась царевна братца оженить. А от наиболее проницательных не могло укрыться и то, какой расчет вкладывала она в эту свадьбу. Только расчет расчетом, а просчет просчетом. Видели, какую силу набирает молодой царь Петр. Понимали: одолеть его будет невозможно. Понимали и то, что царь Иван, узилище немощей, недолго протянет. И вряд ли произведет на свет здоровое потомство.

А царевна Софья целиком положилась на молодую царицу. И ядрена она, и здоровьем так и пышет: такой и ущербное Иваново семя принять и выносить ничего не стоит. Стала царевна часто наведываться во дворец молодых в селе Измайлово. Досталось оно им от батюшки благоверного царя Алексея Михайловича. Богатое имение. Все там было свое — и лес, и пашни, и дворни не счесть, и пруды да озера, полные рыбы, и службы разные, и даже зверинец свой с заморскими зверями. Любил Измайлово и покойный царь Федор Алексеевич — да пребудет он в райских кущах, — и много тут строил. Его заботами и дворец каменный возвели, и башни по углам царского двора, и мост крепкий.

Софьина золоченая карета часто въезжала в ворота Измайлова. В неделю неявнее трех раз. Братец Иванушка, когда не был занят на какой-либо официальной церемонии, обычно простаивал на молитве в домовой церкви. А царевна прямиком спешила к Прасковье.

— Ну что, царица-сестрица, чуешь что-нибудь? — вопрошала она с порога. На что обычно следовал ответ:

— Нету чувства, — Прасковья все еще робела перед Софьей, и потому ответ ее звучал виновато.

— А скажи-ка мне, месячные-то отходят?

— Отходят, — со вздохом отвечала Прасковья.

— Стало быть, не понесла.

— Не понесла, — чуть не плача, отвечала Прасковья.

— Часто ли приходит к тебе государь?

— На неделе раза три, а то и четыре.

— Ты его побуждай приходить чаще. Ежели мужа не расшевелить да по одному месту не провести, не погладить, он сам не воспылает, — со знанием дела укоряла Софья. Она все еще считалась в девах, как положено было царским дочерям, но уж всем известно было, что пребывает она в любовницах у князя Василья Голицына, в метрессах. Однако об этом говорилось вполголоса. Знала это и молодая царица — да и как было не знать, коли тем слухом вся Москва полнилась. И потому Софьиным вопросам не дивилась.

Царевна же продолжала допекать царицу-сестрицу нескромными вопросами:

— А много ль семени от него исходит?

— Откуль я знаю — много то или мало? — удивлялась Прасковья с обычным своим простодушием. — Все в себя принимаю.

— Старайся, голубица, — с натужной ласковостью произносила царевна. — На тебя вся наша надежда. Ты у нас ноне главное лицо, у Милославских да у Салтыковых. Родишь царевича — златом да драгоценными каменьями осыпем. Всему государству будет великая радость да угожденье.

— Я стараюсь, сестрица, — виноватилась Прасковья, закрывая лицо ладонями. — А как не стараться? Уж и батюшка мой, и матушка с молитвою о зачатии приходили. Вместях и молились о даровании нам плода.

— А просили ли мужеского рода? — интересовалась Софья.

— Как же, как же, сестрица. Наследника просили, царевича. Истово, а матушка со слезою.

— Пойду к братцу, с ним потрактую.

Царь Иван с умиленным видом клал поклоны чтимой иконе Богородицы «Утоли моя печали». Увидев сестру-наставницу, он обрадовался:

— Ко времени, сестрица, ко времени. Становись рядом да попроси Матерь Божию о здравии моем, об исцелении от недугов.

— Просила и просить, буду, — ворчливо произнесла царевна. — А молил ли ты, братец, о даровании наследника царевича?

— Ох, запамятовал, сестрица, запамятовал, — виновато отвечал Иван.

— Как же ты мог о столь важном запамятовать, — укорила его Софья, — когда почитай все государство о том просит и молит. Сказывала мне Параша, что ты к ней нечасто входишь.

— Попервости я старался, — отвечал Иван. — Исходил семенем, как ты велела. А вот сей месяц худо встает. Понужаю его, понужаю: никак.

— Ты Парашу проси, чтоб она тебя оглаживала да не стеснялась.

— Не-е-е. Она робеет. Время надобно. Токмо начали мы жить. Вот Варька, та умела. А Параша еще не выучилась.

— Небось плохо учишь, — допытывалась царевна. Никакого стеснения она не испытывала. Брат ее был прост, как юродивый. Он, по правде говоря, мало чем отличался от тех юродов, кои просили грошик на церковных папертях. Разве что был отмыт и холен, в одеждах царских!

— Учу ее, сестрица, как могу. А могу-то я худо, потому как за меня Варька старалась.